а мне бы отнюдь ни о чем докуки не было»[129], а сам Федор Иванович «прилежа к божественному писанию, во всенощных упражнялся пениях». Если бы понимать эти слова буквально, вышло бы, что Годунов фактически был царем задолго до своего избрания, что и утверждает цитируемый нами памятник, говорящий о Борисе: «Только окаянному имени царского нет, а та власть вся в его руках». На деле народная фантазия, как всегда, преувеличивала — Годунов не был совсем один на самом верху феодальной иерархии. Но преувеличивать было что — личное, помимо всякой делегации от какой-либо общественной силы, положение Бориса Федоровича было такое, что мы напрасно стали бы искать в московской истории другого примера, исключая разве митрополита Алексея в дни юности Дмитрия Донского. Все более хронологически близкие к Годунову временщики ни в какое сравнение не шли, и когда одному московскому дипломату по поводу Бориса напомнили Алексея Адашева, дипломат был совершенно прав, возразив на это: «Алексей был разумен, а тот не Алексеева верста!» Адашев держался силою своего ума и поддержкой того общественного класса, который его выдвинул, — у Годунова лично была в руках такая материальная сила, что судьбы Адашева он не боялся[130].

Если политика Бориса Федоровича с самого начала носит определенный классовый отпечаток, то лишь потому, что всякая политика вообще есть классовая политика, и иной быть не может. Очень соблазнительна мысль: выставить худородного «царского любимца», «вчерашнего раба и татарина», вождем худородного же мелкопоместного дворянства в борьбе с родовитым боярством, но такая комбинация была бы исторически неверна. Противники Годунова очень старались уколоть его, задним числом, уже после его смерти, тем, что он произошел «от младые чади», но при его жизни этому факту придавали едва ли больше значения, чем тому, что Борис «писанию божественному не навык», был человек богословски необразованный, о чем противная партия тоже вспоминала всегда с удовольствием. Происхождение ни в каком феодальном обществе не играет самостоятельной роли, и родовой спеси московского боярства не надо преувеличивать: терпела же «избранная рада» в своей среде людей, взятых «от гноища», и шли же князья-рюриковичи, да еще из самых старших по родословцу, служить в опричнину вместе с Васькой Грязным и Малютой Скуратовым. Мелкий вассалитет мы видим впервые за Борисом в схватке совсем не с боярством, а с таким же магнатом опричнины Бельским: в 1584 году во главе толпы, собиравшейся бомбардировать Московский Кремль, были рязанские дети боярские, Кикины и Ляпуновы, будущие вожди дворянства во время Смуты. И помогали они не одному Годунову, а всем «боярам», т. е. вообще были за наличное правительство против отдельного захватчика. А первый яркий и определенный случай классовой борьбы мы находим три года спустя, и опять борьба дворянства с боярством, сама по себе, была тут ни при чем. Случай этот мы имеем в двух версиях: одна, несомненно, тенденциозная, другая знает внешнюю сторону дела, но не знает его подкладки. Но в одном дипломатическом документе московское правительство само проговорилось, что в 1587 году «в кремле-городе в осаде сидели и стражу крепкую поставили», и что сделано было это «от мужиков торговых», которые «заворовали», т. е. устроили мятеж. Этим достаточно подтверждается то, что тенденциозный рассказ о событиях передает относительно «всенародного собрания московских людей множества», которое собиралось Годунова «со всеми сродниками без милости побита камением». Был антигодуновский бунт, устроенный московскими посадскими людьми, на стороне которых оказались не только Шуйские и другие «большие бояре», но и «премудрый грамматик Дионисий, митрополит московский и всея Руси». Вся эта обстановка дает знать, что дело шло никак не о более или менее случайных уличных волнениях, что подготовлялся государственный переворот, для которого были придуманы и юридическая форма, и политическая, по тогдашним понятиям, мотивировка. Мотивировка состояла в том, что годуновское владычество грозит, будто бы, самому существованию династии, у Федора нет детей, и виновата в этом царица Ирина Федоровна, сестра Годунова. И вот митрополит, «большие боляре» и «от вельмож царевы палаты и гости московские и все купецкие люди учинити совет и укрепились между собою рукописаньем — бить челом государю царю и великому князю Феодору Ивановичу вся Руси, чтобы ему государю все земли царской своей державы пожаловать, прияти бы ему второй брак, а царицу Ирину Феодоровну пожаловати, отпустити во иноческий чин; и брак учинити ему царского ради чадородия». Делать из этого политического заговора («совет» на древнерусском языке именно и обозначает то, что мы выражаем словом «заговор», говоря, например, о «заговоре декабристов») эпизод дворцовой борьбы внутри тесного круга московской придворной знати, может быть, и очень удобно с точки зрения художественного интереса, (читатели, вероятно, уже вспомнили сцену из «Царя Федора Иоанновича»), но исторически совершенно неправильно. Шуйским, конечно, и в голову не пришло бы рисковать головой в этом деле, не чувствуй они за собой «всенародного множества» — того самого, что за полвека сделало их отцов властными опекунами маленького Ивана Васильевича. Но соотношение сил на этот раз оказалось иное. После первого испуга отсидевшееся в Кремле годуновское правительство круто расправилось с заговорщиками: Дионисий был сведен с митрополичьего престола, Шуйские и ряд других бояр были сосланы, а шестеро московских гостей казнены. Нет никакого сомнения, что решила дело не слабая воля царя Федора, а те самые «дети боярские», о присутствии которых в Кремле проговаривается все тот же упоминавшийся нами дипломатический документ. Старая гвардия Грозного, его опричный «двор», поддержала на этот раз уже лично Годунова, который, кстати сказать, в качестве «дворового воеводы» (командира гвардейского корпуса) был ее непосредственным начальником. В длинном ряду титулов Бориса Федоровича это звание, как видим, совсем не было пустым звуком.

Столкновение 1587 года было самым крупным событием московской социальной истории в промежутке между смертью Грозного и избранием Годунова на царство. Оно отметило собою фактическое разложение опричнины, юридически переставшей существовать со дня смерти Ивана IV. Опричнина была блоком городской буржуазии и среднего землевладения; без посадских переворот 3 декабря 1564 года, вероятно, не имел бы места. Раньше буржуазия дружила с боярством: оторвать ее от него и перевести на свою сторону было крупным успехом помещичьей партии. Теперь мы опять, как будто, встречаем комбинацию 1550 года — «купецких людей» вместе с «большими боярами». Как будто, — потому что инициатива теперь едва ли не принадлежала «купецким людям», а «большие бояре» действовали не как класс, а как группа отдельных семей: ведь и сам Горнов был «большим боярином», и с ним была целая боярская партия, много «прельщенных им от царские полаты боляр», вместе с дворянами. Смысл