LXXXIII

От Сильвии — Жаку

Боже мой! Жак, зачем ты приехал в Тур? Я в ужасе. Уж не думаешь ли ты мстить за клевету, которую распространяют о нас? Если б я меньше знала тебя, то-была бы уверена в этом. И все же, сколько я ни стараюсь помнить о твоем отвращении к дуэлям, я все боюсь, что ты вмешался в какую-нибудь историю такого рода; ведь не раз ты считал себя обязанным нарушить свои принципы и совершить поступок, противный твоему характеру. Однако я не вижу, чтобы в данном случае ты обязан был играть своей и чужой жизнью. Разве это исправит вред, причиненный Фернанде? Другой на твоем месте ответил бы, что он мстит за оскорбление, нанесенное лично ему. Но разве ты способен из мести за себя лично совершить то, что сам считаешь преступлением? Ты мне рассказывал о своей первой дуэли — она ведь у тебя была с Лореном. Ты уступил тогда настояниям друзей, но та дуэль была просто необходима — ссора произошла на глазах целого скопища людей, и все вы были военные. Не имело уж очень большого значения, что пуля или сабля лишит одного из вас жизни днем позже или раньше. Что такое была жизнь в те времена? Нынче положение твое совсем иное. Неужели ты проделал долгий путь нарочно для того, чтобы кровью смыть с себя оскорбление, хотя ложные наветы не должны бы тебя затрагивать? Зачем мстить за насмешки, которые наглецы осмеливаются адресовать тебе лишь издали? Напрасно ты пытаешься доказать мне, что отныне твоя жизнь никому не нужна. Ты ошибаешься. О, не позволяй же себе так пасть духом! Не слушай голоса лени, которая хочет, чтобы ты скрестил на груди руки и убедил себя, что твоя задача кончена. Зачем ты в отчаянии обрекаешь сына на смерть? Разве врач не говорил тебе, что природа творит чудеса вопреки всем предвидениям науки, это благодаря заботливому уходу и строгому режиму здоровье твоего ребенка еще может окрепнуть? Я самым тщательным образом придерживаюсь предписанного режима, и вот уже несколько дней малютке стало лучше. А если, бы я умерла, кто стал бы ходить за ним? Фернанда не знает, в чем его недуг, и к тому же ее заботы почти всегда неумелы. А кто заставит меня жить, если ты собираешься так легко распроститься с жизнью? Ты воображаешь, что мне очень сладко будет жить без тебя?

А разве Фернанде ты уже больше не нужен? Что мы знаем об Октаве, если он сам о себе ничего не знает и хвастается тем, что никогда не противится никаким своим прихотям? Он заявляет, что вечно будет любить Фернанду; может быть, это и правда, а может быть, и ложь. Он вел себя хорошо с тех пор как скомпрометировал ее. Но может ли этот человек занять твое место и заполнить сердце, в котором ты царил? Долго ли она будет любить его? Не почувствует ли она когда-нибудь настоятельного желания, чтобы ее избавили от него?

Ты хочешь, чтобы я тебе сказала о них всю правду, и я полагаю, что должна это сделать. Сейчас они счастливы, любят друг друга страстно; сейчас они слепы, глухи и бесчувственны. У Фернанды бывают минуты пробуждения и отчаяния, у Октава — мгновения испуга и неуверенности; но оба они не могут сопротивляться потоку, уносящему их, Октав пытается успокоить свою совесть, умаляя твое великодушие, — сомневаться в нем он не осмеливается, но пытается все объяснить причинами, уменьшающими твои достоинства. Желая избавиться от необходимости восхищаться тобой и утешаться в том, что у него-то самого нет душевного благородства, он подкапывается под пьедестал, на который ты поднялся заслуженно. Ты угадал верно, он отрицает в тебе кипение страстей, дабы не признавать твои жертвы. Фернанда защищает тебя, и так энергично, что ты, пожалуй, и не ожидал этого; благоговение ее перед тобою может выдержать любой натиск. Она утверждает, что ты любишь ее так сильно, что способен вечно оставаться слепым; и тут она горько плачет; мне приходится ее утешать и стараться поднять ее в собственных глазах. Бедная моя сестра! Иной раз я сержусь на нее за то, что она причинила тебе столько зла. Когда я вижу, что она с безмятежно-счастливым лицом держит за руку Октава, я убегаю от них, прячусь где-нибудь в парке или плачу у колыбели твоего сына: чтобы не огорчать их, я изливаю свою душу в безмолвных слезах негодования. Но если я замечаю, что Фернанду мучают угрызения совести, мне жаль ее, и я страдаю вместе с ней. Я, как и ты, думаю, что ее приключение — менее страшный грех, чем желают всех в этом убедить некоторые целомудренные дамы. Госпожа Борель, особа великодушная и здравомыслящая, нисколько не изменила своей приязни к Фернанде. И если бы Октав захотел, жизнь Фернанды могла бы сложиться прекрасно. Я уверена, что жена вернулась бы к тебе, если б у нее появилась обида против Октава или если б он вдохнул в нее мужество, но он, наоборот, стремится лишить ее смелости. А разве ей следует Стыдиться прощения, которое от души дал бы ей такой благородный человек, как ты? И разве ты бы страдал, простив Фернанде ее вину? Ведь ты еще любишь ее. И какой высокой любовью! Утопая в океане мучений, ты заботишься лишь о том, чтобы избавить ее от горя, хотя оно составляет лишь сотую долю того, что ты испытываешь.

Я получила от госпожи де Терсан странную посылку — несколько сот франков. Принять их я отказалась — не оттого, что сумма слишком скромная (я знаю, что у нее нет состояния и при ее средствах эти деньги — щедрый дар), но меня изумляет такой способ искупления своей вины: ведь она с легкостью бросила меня, на всю жизнь оставила сиротой. Эта посылка походила на насмешку; однако ж я поблагодарила госпожу де Терсан и объяснила свой отказ лишь отсутствием нужды в деньгах. Быть может, мне следовало почувствовать благодарность за доброе намерение, но я не могу, я никогда не прощу ей, что она произвела меня на свет.

LXXXIV

От Жака — Сильвии

Ну, что мне тебе сказать? Лорен был злым человеком, и я убил его. Он стрелял в меня первым (ведь я его вызвал) и промахнулся. Я знал, что мне надо только захотеть его убить, и я этого захотел. Совершил ли я преступление? Разумеется. Но