Оставалась одна банда атамана Урсула, изрядно потрепанная и засевшая в шести верстах от Кишинева в местечке Малина. Здесь высокие холмы, поросшие кустарниками, и глубокие овраги с ручьями по дну напоминали малый Кавказ посреди ровной, как стол, степи. Этот каприз природы облюбовали для хуторов местные жители, их-то Урсул и захватил, подчинив себе, точно в крошечном разбойничьем государстве. Объедал, обпивал и забирал девок.

Малину окружили и держали в осаде, зная от бежавших хуторян, что народу у Медведя мало. Еды нет. Не сегодня-завтра он сам свалится войскам на голову, если, конечно, не предпочтет удавиться. Никто не ожидал, что Урсул дерзнет бежать. Казаки не дали бы ему ускользнуть в степь или переправиться через Прут в огромный Оргейский лес. Но они проспали на рассвете, когда атаман с двумя товарищами по балкам благополучно ушел версты на полторы в сторону Кишинева. Наглость — дар божий. Урсул мог незаметно проникнуть в нижний город и там затаиться у сообщников в бесчисленных лачугах и мазанках на берегу Быка. Никакая полиция не нашла бы его в этом сонмище погребов, огородов, хибар и путаных тропок между плетнями.

Уже впереди маячили облупленные стены и соломенные крыши нижнего города, когда гулкий топот за спиной возвестил о погоне. Долго ли казацкой головушке спать? Урсул пришпорил коня, его спутники тоже ударили пятками в бока своих кляч и на всем скаку влетели в Кишинев. Народ в восторге от зрелища несся за ними по улицам, вопя: «Разбойники!!!» Но не решаясь приблизиться. Атаман сунул поводья в рот, а в обеих руках держал по пистолету, так что охотников хватать его не нашлось. Преследуемый улюлюкающей толпой, он доскакал до мостика через Бык; еще чуть-чуть, и извилистые улочки подола скрыли бы беглецов в зловонной тесноте. Но лошадь Урсула попала ногой в дырку между сгнившими бревнами и, вылетев из седла, бандит грянулся оземь. Сзади на него наскочили товарищи. Один упал в воду, другого придавила кобыла. Пяти минут не прошло, как все было кончено. Шайку скрутили и повели по широкой улице к Инзовой горе, где имелась небольшая тюрьма с решетками на окнах.

Наместник, никак не ожидавший, что конец разбойничьего отряда настанет чуть ли не под его окнами, вышел на крыльцо. Покончив с дневными делами, он отправился в острог в сопровождении сиявшего, как медный таз, Липранди. Охранник отворил им дверь. Солнце слепило сквозь немытое окошко. Муха жужжала в паутине. Пахло прелой соломой. Закованные в кандалы арестанты сидели на полу. Урсул первый поднял голову. Он был одних с Воронцовым лет, черноволос и угрюм, но на его лице не отражалось ни страха, ни злости.

— Я не валах, — бросил атаман, точно его кто-то спрашивал. — Под Киевом родился. Это местные прозвали меня Медведем. Есть христианское имя. Да не скажу. Ни к чему вам.

— Чего ж ты, молодец, взялся душегубствовать? — молвил Липранди.

Но разбойник махнул рукой, отчего цепь на ней глухо брякнула.

— Воли хотел. Думал, война с турками будет, в армию подамся. Из меня вышел бы неплохой солдат. Может, и выслужился бы.

— Солдатская доля несладкая, — возразил Воронцов. — А ты привык готовое брать да есть-пить за чужой счет.

Урсул хмыкнул.

— Откуда вам знать, к чему я привык? Сведали бы, господа хорошие, батогов, сами бы в бега подались. Меня Бог рассудит. А вы вольны наказывать.

С этими словами он отвернулся к стене. Второй его товарищ не стал скрывать, что фамилия его Богаченко. Был он худ, некрасив, от роду имел лет двадцать пять и, разговаривая, все шарил по стенам беспокойным взглядом.

— Мы люди полезные, — с нагловатой ухмылкой заявил разбойник. — Без нас паны совсем народ прижмут. Зажрались, опаски не чуют.

— Не корчи Робин Гуда! — цыкнул на него Липранди. — Разлегся! А ну встань!

Богаченко трухнул полковничьих сапог, которыми гость запросто мог съездить ему в рыло, и с нарочитой медлительностью встал.

— Ваше счастье, что не в лесу встретились, — выплюнул он. — А то бы мы с вами не так поговорили.

— Говорить будешь в суде, — окоротил его Воронцов и повернулся к третьему арестанту, мальчишке лет восемнадцати.

— Славич его зовут, — бросил Урсул. — Сопляком прибился к шайке, когда родителей засекли. Они, вишь, бураки украли. Не спрашивайте его ни о чем. Он малость того.

Юноша имел пригожее, веселое лицо и, кажется, не понимал своего нынешнего положения. Ему все казалось, что батька непременно выручит их из беды. Но вышло иначе. Суд приговорил всех троих к сорока ударам кнута. Накануне казни Богаченко перегрыз себе вены.

С раннего утра толпа запрудила Рыбную улицу и начала напирать на площадь. В ней толкались торговцы, женщины с детьми, ворье из нижнего города. На деревянных подмостках возвышалось три столба без перекладин. Арестантов привели пешком. Народ загудел, раздались свист и улюлюканье.

— Что им будет?

— Высекут и отпустят!

— Чего отпустят? На каторгу сошлют. Вишь, в Малине, слышно, человек двадцать укокошили. Да баб обрюхатили. Куда их на волю пускать?

К помосту протиснулась женщина с ребенком на руках.

— Дайте посмотреть на родимого, — причитала она. Но когда заметила, что третий столб пуст, зашлась надсадным криком. «Жена Богаченки», — говорили в толпе и качали головами. Вот к кому в нижний город бежали разбойники.

Урсул во все время наказания не издал ни звука. Хотя били его, не в пример товарищу, всерьез. Народ охал и опускал глаза. Славич вступил на помост бодро, но после первого удара расплакался как ребенок:

— Ой, дяденьки, виноват! Простите! Не буду!

Палач, имея негласный приказ наместника, щадил его. Урсул умер через пару дней. Мальчишку сослали в рудники. Бог весть, что лучше?

Весна 1825 года. Одесса — Белая Церковь.

Новые известия из Москвы были еще хуже прежних. Хотя Воронцов не предполагал, что такое возможно. Теперь обвиняли его. Будто бы он написал императору донос на Пушкина, прося сослать поэта куда Макар телят не гонял.

Конечно! Послушался бы его царь!

Свежая ложь сплелась со старой. Наместник поступил низко из ревности, зная об отношении Пушкина к своей красавице-жене.

Михаил почувствовал, что его окунули головой в ведро с помоями. Острое желание задушить княгиню Вяземскую сменилось паническим ужасом. Как он теперь выйдет на улицу? Покажется в свете? Напишет друзьям? Или будет при каждой встрече оправдываться, что не доносчик?

Впервые в жизни граф ощутил, что существует без чести. Легкость, с которой это произошло, потрясла его не меньше самой клеветы. Он не сделал ничего, чтобы оказаться в том положении, в какое попал. И теперь был совершенно беззащитен.

Так же, как недавно Лиза. Это совпадение поразило Воронцова. Их посадили в одну и ту же грязь. Почему же он не поверил, что жена невинна, тогда как сам ни в чем не виноват? Она была вправе ждать от него защиты. А он оттолкнул ее. И вот сейчас больше всего на свете хочет, чтобы Лиза оказалась рядом.