Вон вдоль леса идет овечье стадо, пастухи с криками, помахивая длинными палками, гонят его. И так всю жизнь — весной направлять этот живой поток на яйляу, зимой — на тебеневку, укрывать от дождя и непогоды, охранять от разного зверья. Об этом песня сэсэна. Еще — о величии и красоте Урала, о его суровой судьбе.

Гордые сказания давних лет вливаются в строки его песни. Мысленным взором Хабрау видит, как по горным склонам и широкой степи несется могучая конница. На помощь суровому к башкирам булгарскому царю, против меднолобого Субудая спешат ратники Урала. И в самом первом ряду на длинном, в пять аршин, древке бьется главный стяг объединенного башкирского войска. То там, то здесь в этом стремительном потоке трепещут знамена разных племен. На каждом — кожаные узоры: или дерзкий ястреб, или крутолобый волк, или орел-белогорлик… Смерть спесивому Субудаю!

Вдохновенная песня Хабрау вновь оживит уроки истории, и сегодняшним батырам, чьи сердца грызет еще сомнение, вернет надежду, даст рукам силу и сердцу задор. К единству зовет эта песня:

Уголек — живое время

Через вечность вдаль течет.

Часто сталкиваясь лбами,

Семь чудесных льдин влечет.

По течению до цели

Доберутся ли они?

Ветер тучи разгоняет,

Он пронзителен, силен.

Гром гремит, не видно молний —

Это край, что разобщен.

Семь коней без толку ржут,

Рвут друг друга и грызут.

Кто разнимет их теперь?

Иль их растерзает зверь?

Состраданья зверь не знает,

Норовит за глотку он.

Эти семь коней строптивых —

Наши семь степных племен.

Как бурная стремнина течет мелодия, шумит перекатами и, разбиваясь, взлетает брызгами. И, словно идя тяжкими излуками судьбы, сливаясь с громом копыт, пронзительным свистом, боевыми кличами, высвечивает она яростные, издревле идущие языческие чувства…

А тучи сгущаются, клубятся, наползают друг на друга и уже закрывают небосклон. Знает Хабрау, дорога, которую он выбрал, будет нелегкой. Грозные бури ждут его впереди, горечь новых утрат, крушение и надежда. Но остановиться он не может. Только в борьбе с этой бурей утешится его исходящее кровью сердце.

В одной руке домбра, в другой сабля будет у сэсэна…

СВАДЬБА

Вдовам братьев моих, погибших на войне, посвящаю

© «Свадьба» —

Башкирское книжное издательство, 1982

1

Никто не удивился, когда за три километра до аула Алтынсес спрыгнула с телеги и пошла пешком — так наработались, намахались за день на покосе, что не до удивления было. Да и странности Алтынсес уже стали привычными. Ну пошла и пошла. Не бог весть какой случай, чтобы со всех сторон обмеривать. Одна только женщина, махнув рукой, будто отгоняя муху, проворчала: «Сорок прямых — одна упрямая». Но слово словечко тянет. Ворчанье это просыпалось, словно холодные брызги на засыпающего.

— Не болтай… Ведь живьем в огне горит.

— Горит… У нее одной горе, что ли?

— Бедному и ветер супротив. Вон косу сломала.

Алтынсес будто и не слышала ничего, остановилась, подождала, когда проедут подводы. Две скрипучие телеги проползли мимо, две изнуренные лошаденки с трудом удерживали их, чтобы не раскатились под уклон. Она закинула сломанную косу на плечо и исчезла в тени высокого прямого осинника.

Разговор на телегах, коли раз взболтнули, затих и отстоялся не сразу. Женщины постарше — то ли горести Алтынсес, то ли свои собственные вспомнили — повздыхали молча. А кое-кто и заскорузлым пальцем возле виска покрутил: что, мол, с нее возьмешь?

— Не дай бог, заблудится, — сказала одна. — И что ее в самые сумерки в лес понесло?

Смуглая, похожая на цыганку девушка Кадрия сморщила носик:

— Осталась небось, чтобы в Казаяке искупаться. Она же у нас ой какая стыдливая, стесняется тело свое показывать.

— Только что трещала: «Ах, Алтынсес, ах, подружка», а теперь что же? Сразу нехороша стала?

Носик высокомерно повернулся к задку телеги, откуда донесся упрек.

— Ой, глядите-ка, у Сагиды, оказывается, язык есть! В дела молодых лезет! — сказала Кадрия и, достав откуда-то из-за пазухи круглое зеркальце с ладошку величиной, начала разглаживать пальцем брови, искоса поглядывая на однорукого, с жестким лицом бригадира Сынтимера.

— Подумаешь — молодая! А я что, старая? Осенью двадцать пять будет. Чем это я в убытке?

— В прибытке! Куда троих сопливых денешь? Коли так пойдет — до десяти скоро догонишь. Ты же их как пельмени лепишь.

— Слава богу, не ветром надуло, — скромно потупилась Сагнда. — Все трое — законные, с мужем нажиты. Мы не из тех, кто по чужим аулам бегает, бабку повитуху ищет.

Кадрия закусила губу и с видом полного безразличия стала оглядывать окрашенные закатом облака.

— О аллах! Нашли о чем судачить! — сказала женщина, первой пожалевшая Алтынсес. — Не скажут: как бы чего не случилось в лесу на ночь глядя, — нет, грехи друг друга на безмене взвешивают.

— Алтынсес, кажется, и плавать толком не умеет, — сказала Сагида.

— Пошла бы следом, коли жалко! — это опять Кадрия.

Худые от недоедания, уставшие за день мальчишки ехали до этого молча и вполуха прислушивались к вялой перебранке женщин. Но слова Кадрии будто разбудили их.

— Пошли, ребята, — сказал один. — Посмотрим из-за кустов, как наша енге[46] купается!

И они, словно горох из прорвавшегося мешка, ссыпались на дорогу.

Молчавший до этого Сынтнмер вырвал у подростка-возницы кнут из рук и показал навострившимся было уже мальчишкам:

— А вот это видали?

Угроза подействовала. Тихонько пересмеиваясь, те влезли обратно в телегу. Один все же не утерпел, поддел бригадира:

— Тогда сам бы ее проводил. Ты к нашей енге даже близко подойти никому не даешь.

— Ага, — поддакнул другой. — Петух