— Девчонка-то у тебя как неживая. Взрывом тряхануло? Приподняло и стукнуло… — Он осекся. — Да не хмурься ты! Серьезный какой.

— Побыстрее можно?

— Вот. — Он кладет на прилавок две упаковки. — Это, значит, сейчас пусть выпьет. Это мазь. А чего в больницу не идете?

— Это всё? — У меня скулы сводит от злости. Невесть сколько языком трепал, шарил по ящикам, нормальный человек управился бы за полминуты.

— Ну… без рецепта, не знаю… Могу дать еще. Есть дорогие, импортные.

— Мне подешевле.

— Дело хозяйское. Обождите, напишу, как принимать.

Он водит ручкой по бланку и опять возвращается к старой теме.

— Вздернули, значит, целителя. А я его, представьте, знал. И не только я, считай, каждая собака в южном и Бойковичах, — Ленни-сектант, руководитель благого ордена. У меня тетка в южном, навещаю старуху. Орден, оказывается, прикрытием служил — человек десять в нем было, ну, может, и пятнадцать. Со всей страны целители. Обалдеть! Их-то раньше сцапали, а этот увалень побегал еще. Но и его замели. Меня чуть насмерть не задавили, когда к помосту проталкивался. Однако протиснулся, отхватил свой кусок. С первых рядов хорошо видать: доски наспех сколочены, криво-косо, толстяк на табурете качается, а веревка-то натягивается, а ему — чхать, похоронил уж себя. Рожа заплывшая, в синяках, но он, точно. Люди подтвердили. Говорят, сам сдался. Учудил сектант, учудил.

Магистр, магистр, наивный мечтатель, ты пал духом. Не стал сопротивляться, бороться за новое, справедливое общество. Выходит, кроме меня бороться некому?

— Главный у охотников, те его Алексом звали, долго разорялся. — Аптекарь, облокотившись на прилавок, смотрит мне в глаза. — Прям чуть пеной не изошел. И револьвером размахивал. Едва не в морду совал, аж сердце ёкало. Страшный человек. С виду — пострашнее бедняги Ленни. Потом табурет из-под него выбил, ловко так, умеючи, и говорит: так будет с каждым. — Аптекарь подмигивает, словно намекая: с каждым, ясно тебе? И я понимаю: смеется ведь гад, играет со мной.

Играет…

Сволочь, сволочь! Проклятый русский! В глазах темнеет, возвращается красная пелена, и невидимый звонарь грохочет медным билом в содрогающийся колокол, грохочет без продыху…

Я наотмашь бью аптекаря по роже. От хорошей зуботычины он врезается в полки с лекарствами и сползает на пол, на голову ему сыплются пузырьки, бинты, деревянные ящички. Перепрыгнув через стойку, хватаю мерзавца за грудки и колочу затылком о шкаф, разбивая стеклянные дверцы. Остервенело бью в живот, по почкам, вожу мордой о стену. Аптекарь верещит чумным поросенком; рыжие конопушки на побелевшем лице похожи на старческие пятна.

— Пончиков, — шиплю я, — гадина! Издеваешься, подонок?!

— За что?! — визжит аптекарь. — Боже милосердный! Пустите! Забирайте деньги… лекарства! Всё забирайте!!

— Не притворяйся!

— Я не притворяюсь! Не притворяюсь!!!

— Влад… прекрати!..

Меня отрезвляет жалобный Иринкин возглас. Руки опускаются; аптекарь, кособочась, отползает к стойке. Девушка елозит ногами, силясь подняться, и обмякает, навалившись на подлокотник кресла.

Гнев, клокочущий, жаркий, отпускает; исчезает хлынувшая отовсюду чернота. С бурлящего котла снесло крышку: пар успел найти выход, взрыва не случилось. Я выплеснул злобу, израсходовал на бессмысленную, жестокую драку. Сорвался, но физически — не в разверзшуюся бездну. Пошлый, банальный мордобой совершил чудо: кукловод не явился, чужие пальцы не тронули коромысло, заставляя марионетку плясать в сумасбродном танце. И внезапно приходит озарение: в горячке этой, в угаре и исступлении, я оборвал связующие нити, не все — но главные.

Я несказанно благодарен аптекарю — он освободил меня от безумия и, быть может, спас целый город.

Я свободен теперь!

Свободен!

— Живи! — ликуя, кричу Иринке. Никакого шрама у нее не останется.

— Живи! — исцеляю аптекаря: ссадины, кровоподтеки и все болезни, какие нахожу. Мое предназначение — лечить людей. Из-за страха перед тьмой, беспрестанного бегства я забыл о целительском даре, погряз в косном, мещанском болоте, беспокоясь исключительно о себе. Но сейчас эйфория переполняет меня, завладевает мыслями и чувствами: плевать на охотников! на полицию!

Всё, отбоялся.

Какой толк от целителя, который не лечит?

— Живите, — прощаюсь, выходя из аптеки.

За спиной — робкий, растерянный голос:

— Спасибо…

— Не за что. — У меня расправляются плечи, и душа поет, поет!

— Зачем ты?.. Опасно… — начинает Иринка и, взглянув на меня, умолкает.

Мы жили в блаженном неведении, ничего не зная о казни и произволе охотников, вновь поднявших голову. Нам казалось, что наступила долгожданная передышка, охотники притаились, но нет, просто наш квартал обходили стороной. Теперь ясно — почему. Взрыву предшествовал обыск в шахтерском поселке, и охотники здорово просчитались, затеяв его. Горняки встретили их с оружием в руках; в стычке погибли восемь человек, и рассвирепевшие головорезы устроили погром, от которого пострадало немало горожан. Только вмешательство полиции спасло людей.

Охотники окончательно подписали себе приговор; жгучее, острое недовольство с минуты на минуту готово выплеснуться на улицы. Растоптать кладбищенскую, обморочную тишину. Безрассудство тех, кому нечего терять, не знает границ.

Дни затишья миновали — и в затишье этом зрела буря. Спящий вулкан раскочегарился, раскаленные пары и лава хлынули из недр. На улицах — демонстрации, на улицах — перестрелки, вспыхивающие по малейшему поводу. И щетинистые ежи баррикад. Бывает, от одной перестрелки до следующей не успевает высохнуть кровь на мостовой.

Это начало гражданской войны.

Люди с кейсами, неуловимые, отчаянные, с легкостью идущие на смерть, устроили охотникам и властям настоящий террор. Часть полиции на стороне охотников, но большинство — против; гражданские раскололись на два лагеря. Черные вместе с шахтерами и примкнувшими к ним горожанами ведут бои с силами порядка и охотниками.

Город бунтует, кипит: окрошка дней и событий летит в адское варево будней; на окраинах неспокойно, в предместье орудуют банды. Охотники своей безжалостностью, публичными казнями и незаконными расправами породили ответное насилие. Разбудили зверя в каждом. Власти уже не контролируют ситуацию. Мы с Иринкой ночуем, где придется, не задерживаясь в одном месте больше двух-трех дней. Не живем — выживаем. Люди подозрительны, вспыльчивы, озлоблены, они боятся и ждут скорой войны, исповедуя принцип: каждый за себя.

Но есть и другие — отзывчивые, сострадательные, кто своей добротой и участием пытается отодвинуть грядущую усобицу, прекратить рознь, вражду, изгнать ненависть из сердец. Я не хочу думать, что их доброта вызвана страхом, я уверен — они добры сами по себе, и лечу каждого встречного, всех, кто рядом. Избавляю от боязни завтрашнего дня, непрестанной головной боли и слабости в теле, возвращаю молодость — пытаюсь, по крайней мере.