Меж тем жизнь в полисе продолжалась, ибо была прекрасна во всех её проявлениях, и тем более ярче и притягательнее она казалась после испытанного потрясения и горя. Купеческие суда, что спаслись от пожара возле скалистого берега, подошли к ещё тлеющему причалу, и бойкие, невозмутимые торговцы развернули ряды прямо на песке. Уцелевшие граждане Стагира, кто предусмотрительно хранил свои сбережения в кладах, успели отрыть их и уже покупали то, что в первую очередь необходимо погорельцам, – простую льняную одежду и хлеб насущный, на что цены сразу же поднялись втрое. И, напротив, упали на то, что ещё накануне имело ценность, в тридесять большую.

Ожидая назначенного часа свидания, философ бродил по этому стихийному рынку и испытывал двойственное чувство; он ненавидел торговцев, их вожделённые глаза и мерзкие, проворные руки, принимающие плату, и одновременно думал, что, не окажись эти люди с нужным товаром возле дымящейся пристани, многие земляки были бы обречены: царь Македонии повелел вывезти из полиса все запасы зерна и угнать скот. В академии Платона ученики часто дискутировали по поводу власти и денег, стараясь определить, что первично, и обычно сходились на том, что одно порождает другое и эти категории никогда не входят в противоречие друг с другом, являясь равнозначными. Тут же, присматривая товар, Арис вдруг обнаружил пример, когда деньги вступали в противоречие с властью, когда добытые из кубышек драхмы и ассы выступали против воли тирана, таким образом продлевая жизнь тому, кто был властью обречён на смерть.

Этот вывод подвиг философа купить для возлюбленной подарок, такой же противоречащий – не хлеб и не одежду, а подешевевшие, но прекрасные украшения, дабы наперекор воле царя, мыслящего повергнуть Стагир в уныние, возвысить дух женской природы, который потом достаточно легко справится со всякой напастью. И точно угадал желание и устремление Гергилии: на свидание она пришла в том её прекрасном виде, который все эти годы хранился в памяти. Вероятно, на деньги, подаренные через Панкратия этой несчастной семье, она купила химатион из белой тончайшей ткани, чем-то напоминающей ту, волшебную, что варвары наматывали на навершения копий и вздували огонь. На её изящных ножках были пробковые сандалии с золотистой тесьмой и такого же цвета колпос, перетягивающий узкую талию.

Вымытые, расчёсанные золотистые волосы, будто осыпанные звёздами и искрящиеся, завершали её небесный образ. Не хватало лишь украшений, чтобы тридцатилетняя, по меркам представлений в Стагире, старая дева, наперекор быстротекущему времени и предрассудкам, вновь засияла юной красотой и ослепила взор философа…

Они прощались на рассвете, обнажёнными омывшись в водах Эгейского моря. Пробуждённая и вызволенная юношеская страсть затмила разум философа, и он, уподобившись мужающему отроку, клялся, что непременно вернётся, переломит волю отца и возьмёт замуж Гергилию. Она же попросила положить ладонь на её трепетный влажный живот, в котором уже зарождалась жизнь, и назвать мужское имя.

– Никомах, – произнёс он имя своего отца.

– Я назову так нашего сына, – сказала возлюбленная.

Когда же взошло солнце, Панкратий увёл её в сторону города, а философ ещё долго стоял на месте их тайного свидания, благодарил богов и смотрел вслед.

И вот теперь перед Арисом стоял плод их любви – отрок Никомах!

На сей раз не жена и не гетера, но сын заставил воспарить философа, подняться над землёй!

– А я твои труды читал, – признался Никомах. – Когда служил доксографом в библиотеке Стагира…

– Ты уже служил?..

Отрок втянул голову в плечи:

– Мать пребывает в бедности… Если ты возьмёшь меня в учение, ей будет нечем платить. Но я обязуюсь не только постигать науку, но и трудиться! К примеру, мести аллеи сада, собирать маслины… Тем более я прослушаю лишь краткий курс твоих лекций!

Порывом жалости и сострадания, как ветром, омело философское сердце. Арис преодолел скованность и обнял сына:

– Ничего не нужно!.. Ты же пришёл к отцу! Я богат! У меня всего довольно: денег, славы…

– Отчего же ты намеревался принять яд? – Никомах высвободился из объятий. – Я видел: ты хотел сделать глоток из этого сосуда…

Философ покраснел, как отрок, захваченный врасплох над чем-то непотребным:

– Испытать хотел… Написав труд о природе ядов!

– Отец, но ты сейчас лжёшь, – сурово заключил сын. – Разве это достойно?

– Да, Никомах, прости, – повинился Арис. – Я совершил то, что закономерно для всякого философа. Когда он переступает свою сущность. И спорит не с собой, не с оппонентами – с вечностью и временем.

Никомах догадливо оживился:

– Ты превзошёл Платона! Мне известно… И это суть естества науки, когда ученик ступает дальше учителя…

В тот миг философ испытал жажду откровенного признания.

– Если бы Платона!.. Я убил знания. Приговорил к сожжению книги вечных истин. И совершил это из гордыни, которую сам отвергал в трудах. Казнил великое, чтобы возвысить малое. Ныне я не философ. Я палач Авесты. И за это должен быть наказан…

Должно быть, Никомах смешался, не ожидав столь бурных покаяний, и, желая как-то подсобить отцу, пытался рассуждать философски, однако же с сыновьим почитанием и утешением:

– Что ты сотворил, того желали боги. Ты ныне с ними вровень… К тому же признание вины снимает жестокость наказания. Что бы ты ни совершил, не повод для крайних мер… Всякое твоё слово ныне бесценно. И ты не вправе себя обрекать на смерть.

Арис проникся его словом:

– Благодарю тебя…

А сын уже с ребячьим любопытством потянулся к чернильнице.

– В этом сосуде яд? Я никогда не зрел ещё ядов…

Арис отнял её, заткнул пробкой и поставил подальше:

– Здесь чернила…

– Чернила? – изумился Никомах. – Разве чернилами можно отравиться? Я много раз вкушал…

– Это золотые чернила, – пояснил философ. – Самый страшный и смертельный яд. Особенно письмо, исполненное ими…

Никомах пытливо заглянул в рукопись, позрел строку титула «О природе ядов», исполненную золотом, и задался вопросом, сам с собою размышляя:

– Неужто знаки на пергаменте могут быть отравой?

Философ в этом узрел влияние своей крови, ибо часто сам, исследуя причину сущего, мыслил вслух.

– Ядовиты знания, начертанные золотыми чернилами…

– Ты их вкусил?

– Нет… Иначе бы ты не застал живым. Мне было след написать о природе сего яда…

Арис собрал листы с трудом и бросил их в жаровню с тлеющим углём. Пергамент издал удушающий, сладковатый дым горящей плоти…

– Зачем ты это сделал?! – Сын попытался выхватить из огня хотя бы свиток. – Всякое твоё слово самоценно! Тебя почитают во всей Элладе! Тебя называют гением, богом просвещающей мысли. А я и вовсе молился возле твоего памятника…

Обжёг руку и оставил бесполезные попытки, взирая, как пламя поглощает