способны прокормить. Иногда это довольно много. А иногда очень мало. В любом случае, члены гурта должны следить за численностью, чтобы всем хватило еды, поэтому мы осторожны. Левантиец уж точно не ляжет с женщиной, не спросив о ее цикле, а левантийки всегда следят за своим циклом. А вы… рожаете детей, когда придется?

На его лице не было стыда или смущения, но я ненавидела его за это, как и за легкую насмешку в вопросе.

– Кисианские мужчины хотя бы пьют эпайю?

– Я… Что это? – спросила я.

– Раздробленные семена эпы, такого фрукта. Может быть, у вас он называется по-другому, но эти семена уменьшают мужскую силу.

Я почесала нос, обрадовавшись возможности сменить тему, хотя бы слегка.

– Звучит отвратительно. А как на вкус?

– Я не знаю. Никогда не пробовал.

В его ответе чувствовалась настороженная сдержанность, он потеребил край рубахи, что придало ему совсем юный и неловкий вид. Человек, который на моих глазах убил другого левантийца, который ездил верхом лучше любого кисианца и как ни в чем не бывало рассуждал о женской крови, наконец-то смутился.

– Сколько тебе лет, Тор? – спросила я. И как только слова слетели с губ, поняла, насколько это личный вопрос, а имя на конце как будто притягивало его еще ближе. – То есть… если об этом принято спрашивать в вашей культуре.

– Я уже говорил. Когда вы спросили, заклеймят ли меня.

Почему-то моя забывчивость и то, как глупо я из-за нее выгляжу, смутили меня больше, чем разговор о крови, и я закрыла ладонями лицо.

– Да, прости.

– В следующем году будет девятнадцать, – сказал он, сжалившись надо мной.

По правилам этикета я должна была ответить ему тем же, но вместо этого молчала. Во многих отношениях мой возраст служил таким же препятствием, как и то, что я женщина, но я хотела ему рассказать. Довериться ему. Не просто хотела, а уже доверяла, так же, как доверяла Раху. Ведь у них не было причин желать, чтобы я потеряла трон, не было причин смотреть на меня свысока за то, какая я есть, и они гораздо благороднее моих советников, с их предрассудками и незыблемыми представлениями о моих возможностях.

– Я… на год тебя моложе.

На мгновение он распахнул глаза, но потом закашлялся, чтобы скрыть удивление.

– Конечно, все знают, что я молода, – поспешила добавить я. – Это нетрудно подсчитать. Но матушка всегда говорила, что, если хочешь удержать власть, веди себя так, будто ее заслуживаешь, поэтому… прошу тебя, пусть это останется между нами.

Он кивнул, но на его лице застыла маска, и я не могла понять, злится ли он.

– Слова, которые вам нужны, звучат так: ки ичаша сории.

– Ки ичаша сории?

– Это значит, что сейчас безопасная фаза цикла, у вас только что прекратилась кровь или вот-вот начнет идти.

Я отвернулась, на мгновение забыв о том, что привело нас сюда. Неприятно было осознавать, что я никогда не уделяла этому должного внимания, лишь проклинала дни кровотечений, поскольку они добавляли неудобств.

– Только во время безопасной фазы цикла, – добавил он, вероятно, заметив мое замешательство. – Мы относимся к этому серьезно. И все остальные тоже должны.

За два шага он вернулся к столу и к письму, о котором я совершенно забыла.

– Вот. – Он протянул письмо. – Готово, осталось только подписать.

– Да, спасибо.

Он поклонился и одновременно с этим свел кулаки вместе в левантийском приветствии.

– Ваше величество.

И, не спросив, не нужно ли мне что-либо еще, он ушел, оставив меня с путаницей мыслей, в которых некогда было разбираться. Мне вдруг показалось серьезным упущением, как мало матушка рассказывала мне о работе тела, не считая того, как защитить одежду от крови. Но беспокоиться об этом, когда я собиралась выступить в поход со своей армией, было еще глупее. Сейчас совсем не время, хотя мне так хотелось кого-нибудь спросить. Например, подругу, способную меня понять.

А рядом со мной всегда была только Сичи. Даже в тот день в купальне я не говорила с ней о наших планах, а теперь она вышла замуж за левантийского императора вместо моего брата. К тому же я убила ее дядю, устроив засаду, и отобрала у него замок. Не лучшее время, чтобы вести подобные разговоры, даже если это было бы возможно.

Я думала о ней, пока писала свое имя на письме к ее мужу, радуясь, что, если он похож на Раха и Тора, Гидеон э'Торин хотя бы уважает ее.

Когда я вернулась во двор, солдаты уже были готовы к отъезду, хотя на телеги еще грузили припасы, которые можно было забрать с собой. Левантийцы сидели на лошадях, но отдельно от кисианцев. Меня встревожило, что, увидев их, я вздохнула с облегчением. Неужели я думаю о том, на что способен в мое отсутствие Мансин?

Пока я спускалась по лестнице, мой взгляд скользнул по сидящему на Дзиньзо Раху. С такого расстояния на его лице не было заметно следов ночной усталости, он засмеялся над чьими-то словами, и мое сердце затрепетало. Я отругала себя за то, что посмотрела на него. Мне нужно вести армию. Умиротворять министра. Править народом. Красивая улыбка воина-чужестранца и слова Тора не должны занимать столько места в моей голове. Но занимали. Они заполняли мое сердце, и я чувствовала себя слабой и глупой.

Я твердила себе, что император Кин никогда не страдал от таких мыслей, но резко остановилась, когда оставалось всего две ступени. Еще как страдал. Иначе почему он всю жизнь изводил мою мать за единственное преступление – любовь к другому мужчине? Она отвечала ему тем же, но что бы он ни делал, император всегда оставался праведным и прагматичным, в то время как ее считали безумной стервой. От этой несправедливости у меня перехватило дыхание, и на мгновение я осталась в одиночестве посреди всех этих людей и сжала кулаки от ярости, не только моей.

Я ведь и сама обращалась с ней так, будто она обезумела, когда пересекла черту, к которой ее всю жизнь подталкивали.

Вокруг кипели последние приготовления, и я стояла в центре водоворота. Министр Мансин отдавал приказы у ворот. Рядом с ним генерал Мото разговаривал с офицером, чье имя я не знала, но они явно чувствовали себя непринужденно во главе армии. Все эти люди знали свое место, потому что эти места были подготовлены для них десятками, сотнями мужчин до них. Мои предки подготовили место для Танаки, но не для меня.

Мне пришлось оторвать ноги от ступени и заставить себя идти дальше, а в груде новых мыслей придется разбираться позже. И я впервые ощутила это бремя – я несла с собой во двор страдания всех женщин нашей семьи, которых вечно игнорировали.

Для меня уже оседлали лошадь, и рядом с