Бобби почти десять минут стоял в тени автомобиля, оглядываясь и прислушиваясь. С тех пор как он вышел из дома, не раздалось больше ни звука и не было заметно никакого движения. Впрочем, это уже не имело никакого значения — что-то ведь было причиной того звука, который он слышал, и вряд ли стоило полагать, что проблема исчезла сама собой. Он постоял еще немного, надеясь, что источник звука проявится сам, не вынуждая его идти на поиски. Вполне возможно, что это было всего лишь какое-то животное, скажем, олень. Маловероятно, но возможно.

Еще через пару минут он нервно поежился. Нина наверняка станет волноваться, если его слишком долго не будет, к тому же он промок и замерз. Плечо сильно болело. Однако возвращаться назад не было никакого смысла — нужно было проверить другое здание.

Он прошел вдоль ряда торчавших из бетона маленьких столбиков, отмечавших места для парковки. Площадку заливал яркий свет, но другого способа подойти к зданию не было. Оно напоминало большое складское помещение, без каких-либо отличительных деталей и без окон. Пройдя вдоль его фасада налево, он наконец обнаружил дверь.

С нее свисал большой замок, но он был отперт. Бобби подумал, не позвать ли Уорда, на случай, если он там, но понял, что этого не может быть — Уорд должен был бы вернуться и пройти через холл. Значит, замок отпер кто-то другой. Толкнув дверь, он вошел внутрь.

Он оказался в коротком коридоре, со стенами, возвышавшимися лишь на два фута над его головой, словно в конюшне. В помещении ощущался странный запах, но он не походил на лошадиный. Откуда-то из другого конца здания исходил слабый свет. В десяти футах впереди коридор под прямым углом пересекался с другим.

Перед перекрестком ему встретились две двери, и он открыл обе. За одной находился склад вещей, какие можно встретить в любом доме, и целая стена каталожных ящиков. Другое помещение, поменьше, похоже, служило винным погребом. Полки были пусты, что не предвещало ничего хорошего. Если у них в распоряжении было достаточно времени, чтобы полностью очистить винный склад, — значит, они ушли уже давно. В таком случае странно, что они оставили каталожные ящики. Вернувшись назад, он выдвинул наугад один ящик. В нем не было никаких карточек, лишь два зип-картриджа, оба с этикеткой «Скоттсдейл». Сунув их в карман, он задвинул ящик обратно.

Вернувшись в коридор, Бобби осторожно двинулся вперед, пока не оказался на перекрестке. Несколько мгновений он стоял неподвижно, прежде чем сделать шаг, слегка приоткрыв рот, — при этом начинаешь лучше слышать, улавливая даже самые тихие звуки, благодаря какой-то особенности евстахиевых труб. Он так ничего и не услышал, зато заметил тянувшийся по полу прямо у него перед ногами кабель. Если тот управлял освещением, то его следовало перерезать. Однако кабель не выглядел неотъемлемой частью здания, скорее он появился недавно. Выставив голову из-за угла, Бобби увидел, что кабель тянется вдоль середины коридора, уходящего влево, и пошел посмотреть, куда он ведет. Однако он сделал всего два шага, прежде чем его внимание привлекло нечто совсем другое.

Эта часть здания действительно напоминала конюшню. Маленькие отгороженные секции шли вдоль обеих сторон коридора, разделенные на клетки площадью примерно шесть на шесть футов. Внутри первой из них на полу что-то лежало — нечто, очень похожее на человека. Маленького человека.

Бобби опустился на колени перед решеткой. В клетке лежал мальчик лет пяти, может быть, шести, совершенно голый. Его руки и ноги были стянуты липкой лентой, и, похоже, такой же лентой был заклеен его рот, но сказать было трудно, поскольку от головы почти ничего не осталось. Кровь на соломе, устилавшей пол, еще не успела высохнуть. На решетке висела фотография симпатичного мальчишки, сделанная где-то у моря. Мальчик не смотрел в объектив, даже, похоже, не догадывался, что его фотографируют. Бобби понял, что это фото того самого мальчика, в его прошлой жизни. Его звали Кеану.

Бобби отвернулся и, перебирая руками по прутьям, перешел к следующей клетке. Еще один мальчик, на этот раз чуть старше, но тоже мертвый. Еще одна табличка на клетке. На этот раз фотография изображала мальчика, улыбающегося в объектив, но слегка неуверенно. Как будто кто-то остановил его на улице по дороге из школы и спросил, не против ли он, если его сфотографируют, и он сказал, что нет, хотя это и показалось ему несколько странным.

Послышался тихий шорох, и сердце Бобби едва не выскочило из груди. Он застыл на месте, пока не понял, что звук доносится с другой стороны коридора, в нескольких ярдах впереди.

В этой клетке лежала девочка лет восьми. На решетке висела точно такая же табличка с фотографией. Девочку звали Джинни Уилкинс. Она была еще не совсем мертва, хотя ей выстрелили в глаз. Второй глаз был сухим и ничего не выражающим, но нижняя половина тела продолжала шевелиться. Какая-то часть ее нервной системы все еще функционировала, продолжая поддерживать остатки жизни.

Бобби знал, что здесь есть и другие подобные секции, по крайней мере еще две. И он знал, что дверь никак не могли оставить открытой случайно. Что даже когда Холлс жил своей обычной жизнью, доступ в это здание был закрыт всем, за исключением немногих избранных. Однако он продолжал смотреть на девочку, которую доставили сюда, а затем держали в клетке для человека из Холлса, заказавшего ее для себя.

Бобби чувствовал себя невероятно маленьким и глупым, его тошнило. Каким же невежественным и наивным он был! Он полагал, что ему знакомо все зло мира, что он до конца познал его темную сторону. В чем-то ему помогало присутствие рядом такого друга, как Уорд. Он чувствовал, что Уорд с уважением относится к его прошлому, каким бы оно ни было, и ему легче было примириться с тем, что он становится старше, подавляя в себе желание снова побывать на темной стороне.

Глядя в клетку и не в силах отвести взгляд от судорожно дергающегося куска едва живого мяса, Бобби понял, что никогда не знал даже малой доли того, на что способны люди. Репортажи в новостях о войнах и убийствах на самом деле мало чем отличались от новостей спорта, от смертей ради шоу; даже большинство террористов, которых он допрашивал, не заходили столь далеко. По крайней мере, они хотели, чтобы люди знали о том, что они совершили. Они делали это ради какого-то бога, ради некоей идеологии, ради погибших товарищей или из-за древней обиды. Они ничего не делали просто так, для себя.

Бобби понял, что именно в этом и заключается разница и что если мы все принадлежим к одному и тому же виду — то для нас почти нет надежды и ничто из того, что мы делаем при свете дня, не может оправдать то, на что некоторые из нас способны по ночам. Некоторых сторон человеческого поведения невозможно избежать, но в любом случае не таких. Согласиться с подобным означало признать, что для нас не существует предела злодеяниям.

То, что мы способны создавать произведения искусства, ни в коей мере не означало, что к тому, что лежало сейчас перед ним, можно было отнестись как к некоему отклонению от нормы; что мы могли бы считать проявлениями человеческого лишь то, чем восхищаемся, отвергая все прочее как нечто чудовищное. Одни и те же руки творили и то и другое. Наличие разума никак не влияло на неизмеримую жестокость, более того, с его помощью мы научились тому, на что не способны никакие звери. И, как единый вид, мы несли за это общую ответственность, не в силах избавиться от своей темной составляющей.