руках блокнот и карандаш, с губ Энтони сами собой сорвались слова, порожденные паникой, смятением и отчаянием:

– Сержант Р. А. Фоли.

– Часть?

– Рота «Q», восемьдесят третий пехотный.

– Понятно. Дальше придется прогуляться пешком, сержант.

Энтони взял под козырек, быстро расплатился с таксистом и побежал туда, где квартировал названный им полк. Скрывшись из виду, он резко поменял направление и с бешено бьющимся сердцем поспешил к себе в роту, понимая, что совершил роковую ошибку.

Двумя днями позже офицер, командовавший в ту ночь караулом, узнал его в парикмахерской. В сопровождении военного патруля Энтони доставили в лагерь, где без суда разжаловали в рядовые и на месяц лишили права покидать расположение роты.

После полученного удара Энтони впал в полное уныние, и на неделе его снова задержали в городе, где он бродил пьяный с бутылкой контрабандного виски в кармане. Только ввиду явно невменяемого состояния и неадекватного поведения на суде трибунал приговорил его всего к трем неделям гауптвахты.

Кошмар

С первых дней отбывания наказания в душе Энтони укоренилась уверенность, что он сходит с ума. В сознании поселились толпы окутанных мраком и в то же время живых и отчетливых образов. Некоторых он узнавал, остальные были незнакомыми и вселяли ужас. Их сдерживал маленький надсмотрщик, который сидел где-то высоко и наблюдал за происходящим. Больше всего тревожило, что надсмотрщик болен и с трудом управляет своими подопечными. Стоит ему на мгновение отвлечься и ослабить бдительность, и жуткие создания вырвутся на волю. И только Энтони понимал, какая воцарится кромешная тьма, если все худшее, что в нем есть, будет бесконтрольно бродить по сознанию.

Палящий дневной зной непонятным образом переходил в отдающую матовым глянцем тьму, которая обрушивалась на опустошенную землю. Над головой в бесконечном хороводе вращались синие диски неведомых солнц, и скопления огня без конца и края кружили перед глазами. Энтони казалось, будто он лежит под обжигающими лучами в лихорадочном оцепенении, не в силах пошевелиться. В семь утра нечто призрачное, до нелепости нереальное, что на самом деле являлось его бренным телом, вместе с семью другими арестантами и двумя конвойными выходило на дорожные работы. В первый день они грузили и выгружали гравий, посыпали им дорогу, разравнивали граблями. На следующий день работали с бочками, заполненными горячим гудроном, заливали гравий черными, сверкающими на солнце потоками расплавленного жара. Вечером, запертый в помещении гауптвахты, он лежал опустошенный, не имея мужества ухватиться хоть за какую-то мысль, и до трех часов разглядывал неровные балки на потолке, после чего погружался в прерывистый тревожный сон.

В рабочее время Энтони трудился не покладая рук, с торопливой нервозностью, и к часу, когда день начинал клониться к знойному закату, старался измотать себя до предела, чтобы окунуться в тяжелый сон. Однажды, во вторую неделю срока, Энтони обнаружил, что за ним наблюдают два глаза, укрывшихся в нескольких футах за спиной у конвойного. Это открытие повергло в ужас. Он повернулся к глазам спиной и принялся яростно орудовать лопатой, но потом понадобился гравий, и пришлось повернуться к ним лицом. Глаза снова оказались в поле зрения, и тут уже взвинченные до предела нервы Энтони не выдержали. Глаза буравили со злобным вожделением. Из раскаленного безмолвия звучал трагический голос, окликающий по имени, земля странно подалась назад, потом наклонилась вперед под царящий вокруг гам и всеобщее столпотворение.

В себя он пришел уже в помещении гауптвахты, где остальные арестанты бросали в его сторону любопытные взгляды. Глаза больше не тревожили, и прошло много дней, прежде чем Энтони понял, что голос, должно быть, принадлежал Дот. Это она окликала по имени и стала причиной последовавшей за этим кутерьмы. К такому выводу Энтони пришел перед самым окончанием срока, когда давившая туча ушла прочь, оставив после себя беспросветную апатию. По мере того как его духовный посредник, надсмотрщик, сдерживающий злобную свору призраков, набирал силу, сам Энтони становился все слабее. Он с трудом выдержал два последних дня изнурительного труда, и когда дождливым днем вышел на свободу и вернулся в расположение роты, хватило сил лишь на то, чтобы рухнуть на койку и тут же погрузиться в тяжелую дрему. Проснувшись перед рассветом, он почувствовал усталость и боль во всем теле. Рядом с койкой ждали два письма, которые все это время пролежали в штабной канцелярии. Первое письмо, короткое и холодное, было от Глории:

«Слушание дела назначено на конец ноября. Может, сумеешь получить отпуск? Я несколько раз пробовала тебе писать, но от этого только хуже. Мне нужно повидаться с тобой по нескольким вопросам, но сам знаешь, что однажды уже отговорил меня от поездки, а напрашиваться еще раз не хочется. Ввиду ряда обстоятельств, нам необходимо встретиться. Очень рада твоему назначению. Глория».

Энтони слишком устал и измучился, чтобы попытаться что-либо понять. Его поглотила нахлынувшая волна безразличия. Слова и намерения Глории остались далеко, в туманном прошлом. На письмо от Дот он едва взглянул – бессвязные залитые слезами каракули, шквал протестов, нежности и безысходного горя. Энтони пробежал глазами по первой странице, и листки выскользнули из ослабевшей руки, а сам он снова утонул в туманной бездне беспамятства. Утром Энтони проснулся для построения, но поднялась высокая температура, и при попытке выйти из палатки он потерял сознание. Днем его отправили в эвакуационный госпиталь с диагнозом «инфлюэнца».

Энтони воспринял болезнь как перст провидения, спасший от повторного приступа безумия. И выздоровел он в тот самый ноябрьский день, когда их часть погрузили в поезд и отправили в Нью-Йорк. А впереди ждала бойня без конца и края.

Полк прибыл в лагерь Кэмп-Миллз на Лонг-Айленде, и Энтони больше всего на свете хотелось как можно скорее выбраться в город и встретиться с Глорией. Теперь уже не вызывало сомнений, что перемирие подпишут в течение недели. Однако поползли слухи, что в любом случае войска будут отправляться во Францию до последнего момента. Энтони с ужасом думал о предстоящем долгом путешествии, утомительной выгрузке во французском порту и пребывании за границей в течение целого года. По-видимому, им предстоит сменить войска, которым выпало на долю участвовать в боевых действиях.

Энтони хотел получить двухдневный отпуск, но Кэмп-Миллз находился на строгом карантине по причине эпидемии инфлюэнцы, и даже офицерам разрешалось оставлять лагерь исключительно по делам службы. Что до рядовых, то об этом не шло и речи.

В холодном, продуваемом насквозь ветром, неряшливом лагере царила жуткая неразбериха, и каждая вновь прибывшая дивизия исправно добавляла свою порцию грязи к той, что уже успела накопиться. Эшелон прибыл в семь вечера, и