Меж тем дьяки додумали свою думу и решили, что понеже князь Гроховецкий царю люб и с заграничными реалиями знаком как resident, то в службу его взять и назвать консулом, с официальным жительством в Баварии. Пусть от Священной Римской империи до Голландии, а також в Испании, в Италийских землях и где ещё быть ему доведётся, ищет полезных людишек, уговаривает их в Россию переезжать; пусть всюду Россию славит как империю. Жалованья ему никакого не назначать; царю служить – и так большая честь, а предоставить на кормление, как оно и положено дворянину, землю с крестьянами.

А дядьку царского, главу Посольского приказа Льва Кирилловича, так и не повидал!

Бывший сюзерен Гроховецких, князь И.А. Воротынский скончался за двадцать лет до того. С ним угас род Воротынских, и всё их громадное имущество перешло в собственность государства. Теперь одно из именьиц их под Калугой, земельку с крестьянами, правительство передало Стасу. Здесь провёл он зиму и весну – с ноября до мая. Окунулся в давно забытую сельскую жизнь, отдохнул, надышался морозным воздухом на годы вперёд… Кстати, заметил: по сравнению с Плосковом земли эти южнее всего-то ничего, а куда как теплее здесь, и уклад работ иной. Зато по сравнению с Францией, наоборот, хуже: там траву косят в апреле, кормовая база для скота лучше нашей…

В конце декабря пришла удивительная весть: царь повелел Новому году наступать не с 1 сентября, а с 1 января. Стас с улыбкой наблюдал в окна своего барского дома сельские сценки – встретятся два мужика на улице, и обязательно один, а то и оба, в восторге шапки в землю кинут и руками разведут: вот это да! Вот это царь! Годам командует, когда им начинаться!..

Назрела война со шведами. По сему случаю к гетману Мазепе ехал дьяк Михайлов, и Стасу было предписано ехать с ним до Киева, а оттуда через Львов в Мюнхен. Дали ему копии бумаг с прецедентами, когда русских великих князей именовали императорами: письма от папы; от Англии; от Ливонского ордена. Письмо царя Ивана – он в ответ на предложение цезаря Священной Римской империи – не желаете ли, мол, получить от меня королевскую корону? – заявил: «Мы Божиею милостию Государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы… а поставления есмя наперёд сего не хотим ни от кого»…

В имении Стас оставил надёжного старосту, а с собою взял в услужение двух смышлёных сельских парней, Ваньку с Прошкой, которых обучал всю зиму некоторым необходимым заграничным премудростям.

Посланник царский, без свиты и особых полномочий, вряд ли должен был заинтересовать население города, который он и посетил-то попутно, собираясь всего лишь переночевать.

Но о его приезде знали; его встречали.

Город был – Львов.

Два века терял он свой русский православный характер. Медленно, однако ж неуклонно. Молодые этого не замечают: они живут здесь и сейчас, а что было вчера, не знают и знать не хотят. А люди, прожившие в городе несколько десятилетий, перемены видят и понимают их необратимость. Смириться им с этим невозможно!

Веру давят невыносимо: униаты хотя бы внешне блюли уважение к православию, теперь – откровенное окатоличивание. В администрации сплошь чужие люди; в Ратуше заседает патрициат – одни католики, немцы и поляки. Финансы контролируют евреи, и в их руках «официальные» и тайные бордели. Самый большой публичный дом открыли на углу улиц Сербской и Руськой, ой грех!

И хоть один бы только случай, чтобы наоборот, туда, на запад, двигалось бы славянство и православие.

Нет такого…

Меньше года, как Стас проезжал тут же с дьяком Шпыновым. Никто тогда на их проезд внимания не обратил. А теперь? Теперь бродят недалече вооружённые до зубов шведы. От них, что ли, Львову ждать чего хорошего?.. Последняя надежда на русского царя.

Только-только сменены на Руси боярские кафтаны и прочая старорусская одежда на более удобные кафтаны венгерские. Совсем недавно запретил Пётр ношение бород государевым людям. Однако ж во Львове это уже известно! Стоило Стасу, одетому в синий венгерский кафтанчик и гладкую рубашку, подъехав к станции, высунуть из возка бритое лицо, как его и признали: посланник царский!

И закрутилась кутерьма.

Сначала по городу его водили православные русского обряда: вот тебе рынок, вот остатки Гетьманских валов. Вот любимая наша Успенская церковь с колокольней Корнякта. А знаешь ли ты, что после пожара деньги на постройку прислали из Москвы, от царя Фёдора? У нас колокол – самый мощный в мире!

Потом за него взялись православные униатского обряда. Костёл Марии Магдалины: раннее барокко, определил Стас. Фонтанчик со львами. А вот орган, лучший в мире! Во Львове всё самое лучшее в мире!

И все вместе кормили его и поили.

– Знатное пиво у вас! – похвалил Стас. – Я и в Баварии лучшего не пивал.

Хохот грянул:

– Так мы ж в Баварию пиво и поставляем!

– А почему не в Москву?

– Дороги плохие.

– Англичане-то везут. А их пиво хуже вашего.

– Так они морем да реками… Дешевле…

Очень понравился Стасу Львов. А ведь он повидал городов немало, да ещё и в разных временах!

Дома стояли плотно, как принято в Западной Европе. Там, на востоке, такого нет. Он припомнил, как в 1927 году ездил с крёстным в Тверь и тот показывал ему десяток домишек вдоль Волги, выстроенных в таком стиле. Якобы однажды по пути в Москву из Петербурга ночевала тут царица Екатерина, и втемяшилось ей в голову, что хорошо бы было сделать из Твери западноевропейский город. И повелела выстроить «ровную фасаду» – дома для купцов, и на их же деньги, так, чтобы жильё стена к стене, а на задах – конюшни, склады и мастерские.

Разумеется, выстроили, и Екатерине, когда ехала она обратно в Петербург, предъявили. А через час после её отбытия купцы из тех домов сбежали. Устроились на другом берегу просторно, как им было привычнее: жильё отдельно, хозяйственные постройки и склады с товаром отдельно… И друг друга локтями не пихать…

Вечером в доме на Старопигийской был приём. Присутствовали главы гильдий, два консула – венецианский и баварский – и даже зашёл ненадолго митрополит. Здесь главенствовала элегантная, прекрасно одетая дама. Когда Стасу впервой показали её, он просто обомлел. Она была неформальным лидером русской купеческой общины, и звали её Дарья Ковальевна. Муж, влиятельный фабрикант и купец Тимофей Иванович, уехал с партией парфюмерии в Париж; зато при ней были дети-погодки, два мальчика и девочка, от пятнадцати до семнадцати лет.

Теперь их познакомили; представили по именам детей. Появилась возможность поговорить с нею.

Улучив момент, Стас, сделав в её сторону приличествующие моменту скользящие куртуазные шаги, прижав к груди правую руку, а левую заведя за спину, склонился перед нею и, копируя обычный для Плоскова вологодский говор – так, что никто более их не услышал, – произнёс: