Чем дольше я смотрю на этот бывший музыкальный салон, на этот слишком желтый – желтый, как солнце, – салон, который я превратил в кабинет и где теперь пишу, тем больше убеждаюсь, что в нем вершилась моя судьба; так судьба дерева таится в сморщенном, скукоженном, робком, упрятанном в шкурку семечке. Эти высокие желтые стены слышали первые скрежещущие стоны виолончели, когда мне было шесть лет, нестройные фортепианные аккорды, когда мне было восемь, и невыносимое дребезжание подвесок на медных жирандолях; они видели отсутствующий взгляд мамы, сидевшей под большой картиной, где Психея неизменно обжигала горящим маслом Амура, и первые белые капельки наслаждения в ямке ладони, за чисто символическим укрытием развесистого фикуса, и, наконец, сиротливость. Сиротливость – вот слово, в котором я чувствую себя как дома. Это крошечное желтое зернышко в форме женской груди, в форме груш сорта «крассан» или даже «бергамот», какие растут на берегах Луары, а еще похожее на крупные зернышки, которые выплевываешь, лакомясь итальянским виноградом, в один прекрасный день нежданно проросло в голубом салоне Сен-Жермен-ан-Лэ, запомнившемся мне розовым, – проросло, а потом снова усохло и съежилось, чтобы вернуться сюда, ко мне.

Здесь я больше не занимаюсь музыкой. Я соблюдаю тишину. Посвящаю все свое внимание мягкому, еле слышному шороху карандаша, скользящего по бумаге – по краешкам конвертов, по газетным бандеролям, по задним обложкам концертных программ. Я пишу. И внезапно мне видится душа пишущего человека: лужица воды, булькающей и мутной. А следом – сам человек, вернее, слегка потрепанный призрак, который становится реальным, лишь когда встает и выходит из комнаты, – если можно назвать реальным прозрение мира и его обитателей, в то время как эта внутренняя лужица постепенно теплеет и растекается. И жизни больше почти нет. Одни только тела, преисполненные грез. Тела с постоянным подогревом до тридцати семи градусов по Цельсию.

Я решил посетить музей в Биберахе. Спустился до самого Рисса. Виланд говорил: для того, чтобы высказаться, нужно всегда иметь что-то, о чем хочешь умолчать. А для того чтобы создать книгу, необходимо что-то скрывать от посторонних глаз. Святая Цецилия уходила в прошлое. Теперь я приближался к святой Елене, которая обшаривала империю в поисках щепки от креста.[134]Я же коллекционирую изъяны старых стекол в окнах бергхеймского дома – воздушные пузырьки, неровности, царапины. Я больше не перевожу. Впервые в жизни я не переводил, не исполнял ни одного произведения. Я сам сделался произведением. И сам же исполнил свою жизнь.

На камине стоит скульптурная группа из мраморной крошки, изображающая что-то непонятное. Может, это сатир, преследующий Психею, которая сама к нему вожделеет? Или Эрот, исчезающий при виде нимфы, которая бежит от него прочь? И мне вспоминается один майский или июньский, очень теплый день. Комната – далекая, просторная, голубая – была погружена в безмолвие и казалась в подступавших сумерках розовой. Передо мной красовалась скульптурная группа из бисквита, и я разглядывал ее – увы, вхолостую. Меня переполняли желания, а вождение грузовичка моего начальника-вахмистра никоим образом не могло их утолить.

Если я обернусь, то увижу позади себя, над широким диваном, большую картину в стиле ампир, тяжелом и помпезном, где в ходульной, приторной, галантерейной манере изображены Амур и Психея в пышном обрамлении из дубовых листьев и пузатых позолоченных желудей.

Все это слишком глубоко запечатлелось во мне. Потому-то я и решил запечатлеть все это. Потому и запечатлеваю – на бумаге. Впрочем, с тем же успехом я мог бы писать письма, адресованные огню в камине. Я бросал бы эти послания в камин, а огонь читал бы их, сам освещая и сам же пожирая прочитанное. И умирая в этом чтении. Но честно говоря, мне иногда кажется, что то, что горит там, в самом средоточии огня, не оставляя ни частички пепла, на самом деле не сгорает. Быть может, это называется светом. О, как ужасен этот свет!

«Шарль! Шарло!» – слышу я однажды январским вечером 1985 года на Римской улице, до пути к знакомому скрипичному мастеру.

Этот резкий окрик посреди улицы, заставивший мое сердце испуганно встрепенуться, напомнил не только о его слабости, но еще и о той неодолимой мечтательности, в которую я с головой погружаюсь во время своих долгих и нудных до тошноты хождений по улицам городов, куда заносит меня судьба.

Со стороны улицы Сен-Лазар ко мне спешило широкое зеленое пальто, которое мне не сразу удалось идентифицировать.

Зеленое пальто назвало себя:

«Андре! Андре Валасс!»

Наконец мы сошлись вплотную, лицом к лицу, и тут я на самом деле обнаружил перед собой Андре Валасса.

Я познакомился с ним еще до того, как узнал Флорана. Унылое воспоминание об армейской службе. Ахилл встречает в аду маршала Мюрата – великого герцога Бергского,[135]– и они болтают об отравленных стрелах и о ружьях, заряженных холостыми патронами. Я смотрел на это одутловатое лицо и облысевшую голову, слушал этот зычный голос и думал о том, что все это когда-то любила Ибель, что я получил от него в подарок Дидону.

«А помнишь, как ты просидел десять дней на „губе"?» – говорил он тем временем.

Никогда в жизни я не сидел за решеткой – ни на «губе», ни в тюрьме. Да и вообще, не было в моей жизни такого несчастья, каким я мог бы похваляться.

Написание этих страниц, по сути дела, отвлекает от печали, которая внезапно охватывает меня, побуждая перебирать воспоминания, а потом отвлекаться и от того, что пробуждает сама эта печаль – нынешняя, – с помощью другой, мертвой, почти не воскрешаемой и потому почти блаженной, лишенной будущего, беззаботной и умиротворенной. Все, кто предается воспоминаниям, отвлекают себя от настоящего с помощью мертвых. Им кажется, что можно избавиться от сиюминутной тоски, присев на корточки и сыграв в кости двоюродных бабушек и прочих предков. Как же трудно найти тот укромный уголок, где тебя любят, где любят друг друга!

Я нахожусь в Бергхейме и пишу эти страницы. Я начал их писать прошлым летом. Но тщетно я надеялся, что это занятие утешит и осчастливит меня. Этим летом ко мне приехали двенадцать учеников. Я передаю им то малое, чем владею сам. Вот они – самые счастливые дни.

В деревне всегда бывает уютно, ведь здесь твоя обитель. Натягиваешь старые любимые одежки, привычные, как собственная кожа, надежные, как оберег, родные, как некоторые дома, как некоторые языки. А Париж и французский, если вдуматься, никогда не были ни домом, ни языком. Я жил в них изгнанником. Они стали для меня тем новым нарядом, в котором хочется франтить, выражаться четко и безупречно.