Проха понял, что о нем говорят, заглянул в глаза хозяйке и получил еще кусок хлеба.

— Ловушку бы какую поставить здесь, на яме. Что зря копают. Кто в суп годен, кто на шубу. Холодает уже. Седьмицу-другую еще подарит тепла мертвяцкое лето, а там уж и к зиме дело, а у меня теплого, кроме Прохи, с собой ничего.

Славко окинул взглядом собеседницу, пока она пыталась выхватить у него пустой котел, мол, сама справится дальше. Невысокая, худая, на бледном лице тени одни — под глазами, под скулами, будто вот-вот Землице душу отдаст. Глаза, обведенные смертной тенью, еще больше кажутся — серые, словно два куска горного хрусталя, только пробегает порой лукавая злая искра. На запястьях, как ни дергает девчонка вниз черные рукава, видны зеленоватые следы чьих-то крепких пальцев, губа прокушенная еще не зажила. Нет, не в гости к Цветноглазой собралась стряпуха — из гостей едет.

— Не замерзнешь. У меня тулуп есть, не новый, зато теплый. Зайдешь ко мне к вечеру, я тебе отдам.

Стряпуха насторожилась, едва заметно подалась в сторону. Испугалась.

— Да полно тебе, я девок не ем. Вижу, что кто-то тебя обидел, только явно не Чернский князь — попадись ты ему, не отделалась бы синяками да ссадинами. Значит, позарился слабый маг на безответное. Сам таким был, пока силу топь не выпила. Думал, моей охоты довольно, а девки на то и есть, чтоб подол задирать. Только теперь не таков. Приходи смело — вреда тебе не сделаю.

— Даром сало только в мышиной ловушке, — огрызнулась Ханна. — Говоришь, отдашь так, а приходить велишь вечером. Чтоб после ужина до завтрака не хватились.

Славко свысока глянул на девчонку — кожа, кости да глаза, а опаски — на троих.

— Не хочешь даром брать, положишь мне за ужином лишний кусок мяса в щи. А за тулупом, коль хочешь, сейчас заходи. Только котлом своим мне сапоги не замажь.

Ханна, явно обрадованная, что можно получить тулупчик прямо сейчас и за такую смешную цену, побежала едва не вприпрыжку под навес в кухню, бросила котел у летней печи. За ней метнулся Проходимец, наконец улучивший час поиграть, прихватил хозяйку за подол, получил шутливый тычок и, вывалив на сторону широкий розовый язык, принялся подскакивать рядом, мотая хвостом.

Пса оставили снаружи. Он завалился на крыльце и стал, громко сопя, нюхать сквозь дверь, словно думал, что сможет по запаху определить, грозит ли хозяйке опасность, и ворваться внутрь.

Ханна вошла и замерла у входа. Внимательно и настороженно оглядела жилище возчика. В лесу он останавливался редко, чаще на постоялых дворах в Бялом или Черне. Скарбом в новой своей жизни не разжился, да и не к чему было. Это раньше, когда жил при жене и при манусовой силе, имелись у него шитые плащи и кафтаны с серебряными пуговицами. Блестели в доме начищенные ложки да слюдяные оконца с резными ставенками. Нынешнему Славке хватало его слепой хижины с парой лавок да вколоченными в притолоку гвоздями — вешать одежду. То, что не носил, но жалел выбросить, все думал захватить в дорогу и отдать нищим или убогим, — пылилось в большом сундуке, на котором порой ночевал кто-нибудь из гостей лесного города. Если оставался жить — получал свой угол в одном из домов или собственную хижину. Гости были все чаще непривередливые, раненые или изможденные скитаниями по лесу настолько, что засыпали прямо на досках, не дожидаясь, когда хозяин бросит на сундук истертое лоскутное одеяло — последнюю память о прошлой своей жизни, что решился захватить, уходя, из пустого манусова дома в Черне. Все чаще постояльцы хижины были из тех, кому не стоит не то что на постоялый двор — близко к городским воротам подходить, тотчас пристроит князь Влад на кол или Страстную стену, да и другие князья не добрее окажутся — хорошо, если просто клеймят да сотню плетей прикажут выдать… Эти гости никогда не пеняли возчику, что не похоже его обиталище на дом — привычные они были к бездомной жизни, есть крыша и лавка — и ладно.

Стряпуха Ханна смотрела иначе — переводила взгляд с одного на другое: с затянутого паутиной угла на потемневшую доску лавки, с заметенного кое-как под лавку сора — на позеленевшие петли сундука, с брошенной на крышку грязной рубахи — на одинокую кружку рядом со скомканным лоскутным одеялом. Но смотрела без осуждения, а словно прикидывая, с чего начать наводить порядок в запущенном жилище холостого возчика. Одно слово — баба.

Однако от этого взгляда, в котором так и сквозила невольная жалость, Славко рассердился, швырнул рубашку в угол, открыл сундук, вытащил со дна тулупчик. Тряхнул. Полетели во все стороны пыль и поеденная молью шерсть. Возчик засопел, стараясь не чихнуть. А девка не удержалась — чихнула, прикрыв рот черным рукавом.

— Не хочешь — не бери. Не княжеское платье, зато, как похолодает, зубов стуком не разобьешь. А что пыльный — отстираешь. Пока по теплу — высохнет, — сердито бросил возчик.

Ханна приняла подарок с такой благодарностью, что Бориславу стало стыдно. Он покопался в сундуке, отыскивая хоть что-то еще, что сгодилось бы девке. Но ничего не нашел, а когда оглянулся — увидел, что стряпуха, кланяясь, уже створку двери за собой прикрывает да прижимает к груди пыльный вытертый тулуп.

Славко присел на лавку, заглянул в кружку и с досадой поставил на пол — пустая. Подумал, что стоит все-таки прибрать, принести в хижину хоть какую посуду да разжиться на рынке подушкой и маслом для лампадки, что давным-давно бросил опустевшую в сундук и привык обходиться без света.

Потому как в лесном городе, пока светло, всем всегда находилось дело или разговор, а как стемнело — уж не до работы, едва хватало сил дотащиться до хижины, упасть на лавку, в чем пришел, и заснуть…

…беспробудно до самого рассвета, так что даже совесть больная не потревожит. Провалиться в глухую черную тьму, в которой одно спасение от горького раскаяния, тяжелой, как свинцовый отвес, обиды — на судьбу, на любовь, на господина Черны. Ему, верно, крепко спится.

А может, и не спит он вовсе. Оборачивается филином или вороном и кружит над городом, в сны людские заглядывая, — ищет того, кто о нем недоброе думает. Даром, что ли, говорят, что Владислав из Черны летать умеет.

Словно в ответ этим мыслям что-то ударилось в ставень и с шумом полетело дальше. Эльжбета вскрикнула, заслонив лицо покрывалом. Ядзя, дремавшая у нее в ногах — матушка Агата не велела одну оставлять, тотчас кинулась к окошку, отворила, выглянула наружу.

— Нетопырь, верно, заблудился, — проговорила она, зевнула, потерла кулачками глаза. — Темень какая, хоть глаз выколи.

В прореху меж темных холодных облаков высунула белую щеку растущая луна. Ядвига оперлась руками о подоконник, глядя на лунный бок остановившимся взором.

— Закрой, сквозит! — сердито крикнула на нее Эльжбета. — Что выставилась? Чего там глядеть? Как мертвецу ворон глаз клюет?

— Задумалась я со сна, матушка княгиня, — пролепетала Ядзя, очнувшись от своих мыслей. Посмотрела на молодую хозяйку блестящими от слез глазами, только Эльжбета не заметила. Ставень захлопнулся, перерубив молочный лунный луч. В покоях воцарилась тьма, но княгиня не в силах уже была заснуть, мерещилась черная птица с головой супружника, Владислава Радомировича, черным нетопырем летал над изголовьем страшный мужнин закраец.