— Не надо! Не торопись. Я съезжу к Цыпину, мы сами разберемся.

В понедельник на утреннем обходе врач сказал Лёне Гольдбергу:

— Ну что ж, гематому отсосали. Тут болит? — Он холодными пальцами надавил на остриженную Лёнину голову в том месте, где темнело большое пятно. — А тут?

— Не болит, — сказал Лёня. — Доктор, я уже здоров. Сделайте божескую милость, отпустите домой.

— Божескую милость может сделать только Бог, — сурово ответствовал врач. — А мы подумаем.

Вообще-то голова у Лёни еще побаливала. Но больница с ее распорядком ему надоела, как говорится, до красной черты. Он лежал, держа перед глазами свежий номер «Огонька», принесенный Марьяной. Глаза скользили по строчкам статьи модного публициста, но смысла ее Лёня не улавливал. Мысленно он был сейчас далеко от жгучих проблем статьи.

Хотелось разобраться в себе, в чувстве опустошенности, которое охватило его с того часа, когда он очухался тут, в больнице. Будучи шахматистом, Лёня оценил свою позицию слабой, плохо защищенной и к тому же «висящей на флажке» цейтнота. Много времени упущено, теперь надо успеть сделать очередные ходы, чтобы не проиграть жизнь. Очередные ходы — но какие?

Первым будет уход из кафе. Конечно, это не просто. Столько денег вложено в предприятие, не говоря уж о силах. Влад взовьется до небес. Мать всплакнет и скажет: «Ну что ты мечешься? Ну нельзя же так…» А как — можно?

К сорока двум годам люди многого достигают. А чего достиг я? — думал Лёня, отложив «Огонек». В институте не доучился, математику забросил… Возня дома с компьютером не в счет… несерьезно… Подавал надежды в спорте, особенно в шахматах, но дальше кандидата в мастера не продвинулся. Художника из меня не получилось — нет острого дарования. Семья была, да сплыла. Где-то в Америке подрастает дочь, забывшая меня. Бабы, с которыми я имел дело, — ни одна не зацепила за сердце…

Ложные солнца… Я прошел тропой ложных солнц, но джек-лондоновской биографии себе не сделал. Не получилось…

После обхода в палате стало шумно. Опять двое соседей возобновили нескончаемый спор о перестройке, о национальной политике, о событиях в Баку и Фергане. Настырные, непримиримые — они и из гроба будут вопить охрипшими голосами: «Карабах… Горбачев… Прижать их к ногтю, прибалтов!..»

В сущности, подумал Лёня, в свои сорок два я умею только хорошо гонять на машине. Я, в сущности, гонщик… Не в первый уже раз он спросил себя: а не пойти ли, от этой смутной жизни, в таксисты? Чем плохо? Приличные заработки. Ну, среда грубоватая, так ведь и я не князь Мышкин…

За окном посвистывал ветер, и косо, густо летел снег. «Вот и заносят след снега, летящие косо…» Милое юное лицо Марьяны представилось ему. «Моя стройная сосенка, — подумал с нежностью, но тут же мысленно прикрикнул на себя: — Не твоя она, не для тебя, пожившего и битого жизнью. Тебе сколько лет? А ей? Ну, и все. Выкинь из головы!»

Но как выкинешь, коли душа противится…

Валентина Георгиевна приехала в четыре. Поставила на тумбочку банку с клюквенным соком, села подле койки:

— Ну как ты, сыночек?

Лёня посмотрел на круглое доброе лицо матери. Слава Богу, сегодня нет у нее в глазах слезливо-жалобного выражения. Сегодня она подтянутая, в темно-синем костюме, скрадывающем полноту. Немолодая, конечно, но все еще красивая женщина.

— Ничего, мама. Надеюсь, на днях выпишут. Закажи оркестр трубачей.

— Каких трубачей? Ой, Лёнечка, опять ты шутишь — ну, значит, поправляешься. К тебе сегодня придет Ильясов, следователь.

— Не нужен мне Ильясов. У меня от него изжога.

— Лёня, есть новые обстоятельства…

Валентина Георгиевна рассказала сыну о том, как Квашук опознал машину, о догадке Нины…

— Костя Цыпин? — Лёня уставился на мать. — Не может быть. Он мне звонил как-то, с месяц назад, спросил, не могу ли я дать ему в долг… Да нет, Костя не пойдет на разбой…

— Сам, может, не пойдет, а его дружки? Надо разобраться. Лёнечка. Я позвонила Ильясову, он сказал, что без тебя нельзя их привлечь.

Тут как раз и заявился Ильясов. Неторопливый, в очках на крупном носу, с синеватыми щеками, он вошел в палату в сопровождении дежурного врача. Ильясов строго соблюдал формальности, и врач разрешил ему допрос больного.

Уселись в холле за журнальным столиком. Ильясов официальным тоном разъяснил ситуацию. Выяснено, что «Жигули» № 92–24 принадлежат Трушкову Александру Афанасьевичу, проживающему в Ломоносове. Там же проживают его брат Валерий и Цыпин Константин Анатольевич. Оперативную информацию, поступившую относительно возможной причастности указанных лиц, проверить можно только по заявлению потерпевшего. Ильясов раскрыл на столике большой блокнот и предложил Лёне написать заявление: мол, имеется подозрение на таких-то лиц…

— Нет у меня подозрения на Цыпина, — сказал Лёня.

Ильясов пожевал губами и закрыл блокнот:

— Ну, раз нет, так и говорить не о чем.

Он аккуратно зацепил ручку за край внутреннего кармана франтоватого пиджака.

— Подождите, — всполошилась Валентина Георгиевна. — Лёнечка, нельзя же так! Костя просил у тебя, потом у Нины крупную сумму. Он разъезжает на «Жигулях» с этими братьями. «Жигули» в тот вечер стояли у кафе.

— Это не доказательство.

— Но это единственная ниточка, которая… Лёня, не упрямься! Тебя чуть не убили…

— Чуть — не считается.

— Господи! — Валентина Георгиевна, высоко взметнув брови, смотрела на сына, глаза ее полнились слезами. — Лёня, это же просто формальность. Ну, нельзя же так…

Ее голос прервался. Сейчас заплачет…

— Ладно, ладно. Только без слез. Давайте бумагу и ручку, — сказал он следователю. — Что надо написать?

Ильясов продиктовал нужный текст, потом, вздев очки на лоб и проведя носом по строчкам, прочел, добавил недостающую, по его мнению, запятую.

— Вы их арестуете? — спросил Лёня.

— Нет. Задержим на трое суток.

Он еще что-то говорил, ссылаясь на уголовно-процессуальной кодекс, но Лёня слушал вполуха. Была невыносима мысль о причастности Кости Цыпина к нападению: Костя наверняка не виноват…

После ухода Ильясова он сказал матери:

— Не надо было писать заявление. Это смахивает на предательство.

— Что это ты говоришь, сыночек? Костю же никто не обвиняет. Просто проверка…

— Мама, давай о другом. Как ты себя чувствуешь? Ничего? Скоро сорок дней. Третьего, да?

— Четвертого декабря.

— Я к этому дню выпишусь. Надо отметить, мама.

— Ну конечно, Лёнечка, конечно. — Она поднесла к глазам платочек. — Как бы папа всполошился, если бы это… нападение на тебя… случилось при его жизни…