Он продолжал шагать; треугольник распался. Теперь в нем не было нужды.

В должное время появится Мардж; он был доволен, что не забыл ее. Конверс пусть тоже будет, Конверс всегда подводил его, всегда немного принижал. Но он и это поймет.

Он любил их обоих — они это поймут, и хотя подобное делают в одиночку, иногда хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, кто-нибудь понимающий.

Не знаю, как это получается, сказал он им, я это делаю потому, что могу делать, — все очень просто.

Кто-то спрашивает: что ты несешь?

— Боль, приятель. Боль всех людей. Твою — тоже, если хочешь знать.

А оружие зачем? Что в рюкзаке?

Рюкзак.

— Это мой рюкзак, — сказал Хикс. — Его я тоже несу.

Теперь он тебе ни к чему.

Ни к чему, но он мой.

Тогда ладно. Наверно, все не так просто.

Он взялся здоровой рукой за лямку рюкзака.

Не могу сбросить его. Ну да ладно. Скажем так: я несу то, что несу, и дело с концом.

Все не так просто, потому что существует столько иллюзий, сколько песчинок в тех дурацких горах, и каждая из них тебе мила. Сознание — это обезьяна.

Ублюдки, подумал он, теперь они заберут все иллюзии.

Ну так пусть забирают. Пожалуйста. Даже обглоданная до костяка, иллюзия воскреснет вновь как ни в чем не бывало. Она сама себе разгадка.

Прости-прощай, тот, кто несет боль.

Прости-прощай, любовник, самурай, шагающий дзен-буддист. Ницшеанец.

Забирайте все.

Поймите, сказал он им, я могу любить тех птиц в вышине так же, как все другое в жизни. Я не нуждаюсь в вашем милосердии.

Вскоре птицы пропали, он их больше не видел, и снова подкрался страх.

Мои пять чувств — это не я, подумал он.

Эта моя мысль — не я.

Если я пойду и долиною смертной тени…[110]Отставить!

В конце концов остались только рельсы. Этого достаточно, сказал он себе, могу обойтись и рельсами.

Из злости, из гордости он считал шпалы вслух. Сотни и сотни шпал. Когда ноги остановились, он опустил голову на винтовку и вцепился в сверкающий рельс сильной правой рукой.

* * *

Дорога на юг и запад шла между желтыми холмами, на вершинах которых, подобно сказочным замкам, высились зеленые дубовые рощи.

Через час после восхода солнца они свернули к закусочной с черными шторами на окнах и тремя пыльными колонками перед ней. Конверс остановился и посигналил. Минуту-другую спустя появился старик с кобурой на поясе, залил им бак, а потом смотрел, как Конверс запускает двигатель, замыкая провода стартера.

— Здесь все совсем другое, — сказал Конверс, когда они вновь выехали на дорогу. — И не подумаешь, что совсем рядом может быть такое место, ну, откуда мы уехали.

Мардж вытерла нос уголком покрывала, в которое она куталась.

— Тебе хреново? — спросил Конверс.

— Не знаю.

— Ну, — сказал он, — тогда, значит, не совсем хреново.

Он настолько устал, что едва держал руки на руле.

Чтобы не заснуть, он продолжал говорить.

— Можно попробовать на юг, — сказал он, — тут до границы рукой подать.

Но за границу путь им был заказан. Если свернуть с дороги и ехать дальше по плоскогорью, они заблудятся в пустыне, на юге же, в пограничной зоне, мексиканцы потребуют предъявить документы на машину и везде налепят стикеров.

— Можно и на восток, — сказал он.

Но это направление годилось лишь на крайний случай — полтора дня по засушливой песчаной равнине.

— Есть у нас кто знакомый в Сан-Диего? — спросил он.

— У меня нет.

— Сан-Диего… эта идея мне нравится. Если доедем.

— Он ждет, что мы его подберем.

Конверс был уверен, что нет никаких солончаком, никакого железнодорожного полотна, которое пересекало бы шоссе. Это ясное, свежее раннее утро заставило его размечтаться о другой реальности, в которой нет мест подобным углам.

— Почему всякое дерьмо валится на мою голову? — спросил он Мардж. — Нравится мне это, что ли?

— Ты справляешься.

— Справляюсь? — разозлился он. — Как я ненавижу такие разговоры, ты бы знала.

— Извини, — сказала Мардж.

— Когда бомба упала на Хиросиму, мой отец работал в «Двадцать одном»[111]. — (Мардж передернуло, и она от вернулась к окну. Она уже не раз это слышала.) — Когда он пришел домой, то спрятал от меня газеты. Никогда не говорил мне об этом. Берег меня.

— Какой заботливый, — сказала Мардж.

— Да, заботливый. И очень впечатлительный. Он не видел, как горящая деревня освещает затерянную вьетнамскую долину, не видел атаки штурмовиков на бреющем. Как и его отец. Он и не представлял, что возможно подобное.

— Повезло ему, что вовремя умер, — заметила Мардж.

— Говорят, мир катится к концу. Потому, мол, и такая всюду жопа.

— Мечтать не вредно, — сказала Мардж. — Мир просуществует еще миллион лет.

Услышав о миллионе лет, Конверс едва не заснул за рулем. Он вовремя спохватился и удержал машину на дороге.

Чем дальше они ехали, тем ниже и выжженнее становились холмы — вскоре пропали и дубы, и желтая трава. Наконец по обеим сторонам шоссе потянулась плоская земля с торчащими кое-где мескитовыми деревьями и почернелыми кустиками, уходящая на север к бурым отрогам гор. Дальние хребты, крутые, с острыми вершинами фантастических форм, которые придал им ветер, образовывали зубчатую линию горизонта. Через несколько миль они подъехали к узкоколейке, пересекавшей шоссе. Рельсы уходили на север, в пустоту, к горам.

Конверс остановил машину и выбрался наружу. Вокруг не было ни души, и ни единой машины впереди или позади. Он оперся локтями о квадратный капот и уронил голову.

— Прислушайся, — сказал он, когда снова поднял голову, — это невероятно.

Мардж нетерпеливо мотнула головой.

— Что невероятно? — спросила она почти с мольбой.

— Тишина, — ответил он. — Приходит из ниоткуда и уходит в никуда.

Мардж выбралась тоже и посмотрела вдоль рельсов:

— Он идет где-то там.

— Я не верю в это, а ты?

— Верю, — сказала она.