— Ты… Ты не прошла проверку?

— Что ты так вытаращился? Вертела я их проверки!

— Тебя же должны были…

— Я не стала выяснять. Сбежала. Когда отца увидела, поняла, что не смогу там сидеть и ждать, пока он умрет. Что мне этих десяти секунд с ним недостаточно. Готовилась долго… А решилась только после его звонка. Когда терять уже было нечего.

Она глядит на меня с усмешкой, высасывает из окурка последнее, обжигает себе пальцы — морщится, но тянет.

— А как ты свалила оттуда? — хочу выковырнуть из нее правду.

— Повезло. — И все; напрасно я жду продолжения.

— А… И что отец? Застала его? — Мне почему-то трудно спросить ее об этом.

— Нет. Зато мама была в отличной форме.

— Как ты отыскала ее? Говорила с ней?..

— В два хода. Сдала кровь на генные маркеры, потом пробила ее по базе. Аннели наконец выпускает уголек; растирает пепел.

— У отца инфаркт случился. После нашего разговора. Так что я зря бежала. Киваю; представляю себя на ее месте.

— А что мать?

— С ней все отлично, спасибо. Она сейчас выглядит так же, как в тот день, когда меня у нее забрали. Ни на минуту не постарела. Моложе меня.

— Ты нашла ее, — говорю я себе. — Как это… было? Она… удивилась? Аннели плюет с балкона вниз людям на головы. Кто-то внизу хватается за лысину, проклинает индийскую шпану. Аннели смеется.

— Она сказала, что случившееся стало для нее поворотным моментом. Так и сказала: поворотным моментом. Мол, потеряв меня, она решила посвятить свою жизнь тому, чтобы помогать другим людям заводить детей. Что так она борется с бесчеловечной системой, которая отняла у нее ребенка и мужа. Что она работает бесплатно, и что в этом году пятьсот женщин смогли забеременеть и родить благодаря ее помощи. Что она рада меня видеть, но не уверена, что я поступила правильно, сбежав из интерната.

Я тоже хочу многое рассказать тебе, Аннели. Рассказать о том, какой лицемерной сукой и какой набожной прошмандовкой была моя мать. Каким безмозглым и бессердечным кобелем был мой отец. Как они запихнули меня в интернат; как никогда не пытались меня найти. Почему я должен их искать?! Неужели мне это должно быть нужнее, чем им?! Я хочу рассказать об этом тебе, Аннели, потому что я устал плакаться об этом проституткам.

В самом конце бульвара в гуще электронных светлячков, душ наизнанку, вспыхивают оранжевые факелы, поднимаются над толпой — один, два, десять.

— Там какое-то шествие…

— Пятьсот женщин за год. Полтора ребенка в день, как она говорит. Вот кто хороший специалист, — отвечает Аннели. — Моя мама. Ты прав. Надо было сразу идти к ней.

— Слушай… Я ведь не знал…

— А с отцом она развелась. Лет через пять после укола. Он сказал ей, что не хочет быть ей обузой. И она не стала возражать. Это был его выбор, так она мне объяснила. Он ведь взрослый человек!

— Сколько народу там… Знамена какие-то… Парад, наверное? — докладываю я тупо; а что еще остается?

— А я ей говорю: это ты должна была сдохнуть, ма. Ты, а не папа. Все эти чужие дети в чужих бабах, все это твое отважное изучение чьих-то влагалищ — это все никакого отношения ко мне не имеет. И к папе тоже. Можешь копаться там дальше, ма, но лучше бы тогда ты закатала рукав, ты, а не папа, а я бы сегодня пришла к нему, а не к тебе.

Аннели проговаривает все это очень просто, будто в тысячный раз; будто у нее совсем не саднит горло от этих острых, угловатых слов.

А у меня нутро тянет: я завидую ей, мне тоже нужно облегчиться, нужно сорвать коросту и выдавить гной. Мне тесно в Эжене, я хочу побыть с Аннели самим собой — хотя бы напоследок. Но в мое горло такие слова не проходят.

— Я… На самом деле я так и не… Я не…

— Ладно. Ты извини, что я это вывалила на тебя. — Она поднимается. — Я пойду к Соне, проверю, вдруг Вольф ответил.

Так что я могу оставить свои откровения при себе.

Она протискивается мимо выставленного на балкон платяного шкафа, чуть прижимаясь ко мне бедрами, подзаводя мое сердце, и девается внутрь дома. Факельное шествие приближается; реют над головами зеленые знамена. Какой-то местный праздник, наверное.

Я думаю об Аннели. О том, что она не прошла проверку. О том, как ей удалось после этого вырваться из интерната. О том, что она разыскала свою мать. Как решилась вообще на это. Как нашла слова. Как ухитрилась остаться на свободе. Хочу понять, почему она стала всем тем, чем я не стал.

Я могу притворяться Эженом сколько влезет, и она не спорит со мной: просто тоскует по своему Вольфу, вот и все. Просто обманывает меня, при первой возможности вызывая его к себе. Я не замена Рокаморе, я ему не соперник — Аннели видит подделку, слышит, что я полый внутри.

Вот если бы я был Девятьсот Шестым… Все было бы иначе. Она поверила бы в меня и забыла о Рокаморе. Базиль ей бы наверняка понравился. Может быть, Аннели его полюбила бы.

Любила же Базиля какая-то женщина, а он любил ее.

И поплатился.

— Смерть! Смерть! Смерть! — раздается внизу чей-то гнусавый голос, умноженный мегафоном.

— Смерть! Смерть! Смерть! — отзывается толпа. Сотня пылающих факелов прямо подо мной.

— Смерть хинди! — орет мегафон.

— СМЕРТЬ ХИНДИ! — ревет толпа; и наконец я понимаю.

— Эй! — Я заскакиваю внутрь, зову хозяев. — Там эти черти пришли… Паки! Тьма народу, с факелами!

Радж — никелированный гангстерский ствол в левой руке — осторожно выглядывает с балкона. Зарево от факелов уже бьется в окна, от воя толпы стекла дрожат.

— Звони нашим! Их там сотня целая! Баррикадируй вход! — кричит Радж своим. — Хему, Фалак, Тамаль! С пушками на балконы! Тапендра! Уводи стариков!

Где дед?

— Вышел… — блеет тщедушный длинноволосый Тапендра. — На улице он…

— Эй! Собаки паршивые! — каркает под домом громкоговоритель. — Нам нужен тот, что загасил четверых наших в Гамма-Каппа! Бритый, с бородой! Давайте его сюда, или мы весь дом сожжем к шайтану!

— СМЕРТЬ ХИНДИ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ!

Они пришли за Раджем. Там, в переходе, в моей темноте, в схватке бесов, ничего не разрешилось и ничего не закончилось. Он ввязался из-за меня, из-за Аннели, и теперь паки хотят его голову.

— А мне что делать? — спрашиваю я у Раджа.

— Бери свою девчонку и беги. На чердаке есть черный ход…

— Нет, — говорю я.

— Вы тут ни при чем. Это между нами и паками, так что давай! — И он забывает про меня. — Дед точно на улице? Фалак, выгляни…

Я тут ни при чем. Черные муравьи грызутся с красными муравьями. Их насекомые войны начались тысячу лет назад и будут продолжаться еще тысячу, и человеку в них лезть незачем. Если бы Радж не пристрелил из-за Аннели тех павианов в переходе, он отыскал бы повод, чтобы убить других четверых неделей позже. Мы можем уходить с чистой совестью.