– Даша, берегись, мое терпение не вечно! Замолчи и оставь меня в покое. Способна ты на такой подвиг?

Должно быть, Даша что-то поняла, потому что отпустила ее и больше не произнесла ни слова.

Ночью, лежа в постели, Марина погладила Татьяну по спине и прошептала:

– Все хорошо, Танечка. Все будет хорошо.

– Интересно, каким это образом? Нас бомбят каждый день, мы в блокаде, скоро начнется голод, папа никак не перестанет пить…

– Я не об этом, – возразила Марина.

– Тогда я не пойму, о чем именно, но прежде чем ты начнешь объясняться, советую хорошенько подумать.

Даши в постели не было.

Татьяна спала лицом к стене, положив руку на «Медного всадника», подарок Александра. Рубец на лбу пульсировал, набухая болью. Но утром стало немного лучше. Она смазала ранку йодом и пошла на работу, разукрашенная коричневыми пятнами.

В обеденный перерыв она вышла из больницы и медленно побрела к Марсову полю. Пейзаж, изуродованный окопами, было трудно узнать. По всему периметру были оборудованы огневые позиции. Само поле заминировали: теперь по нему не погуляешь. И ни одной скамейки. Единственное, что смогла сделать Татьяна, – постоять в нескольких метрах от арки, ведущей в Павловские казармы, и понаблюдать, как оттуда выходят смеющиеся курящие солдаты.

Она провела там с полчаса. Потом вернулась в больницу, думая о том, что ни бомбы, ни разбитое сердце не смогут стереть в ее памяти тот день, когда она, босая, шла с ним через жасминовый июнь по Марсову полю.

7

Этим же вечером, во время очередного налета, в больницу на Суворовском, где лежал отец, попали сразу три бомбы. Несмотря на все усилия пожарных, пламя не удалось сбить. Здание было выстроено не из огнеупорного кирпича, а из обмазанного штукатуркой лозняка, обычного материала начала восемнадцатого века, который использовался почти для всех строений того времени. Корпус больницы мгновенно рухнул и загорелся. Немногие успели выпрыгнуть из окон.

Отец, в свои сорок три года не обладавший большой подвижностью и хорошей реакцией и к тому же так и не протрезвевший до конца, даже не успел подняться.

Девушки вместе с матерью помчались на Суворовский, где с ужасом и бессилием наблюдали, как пылающий ад торжествует над пожарными, струями воды, ночью и несчастными жертвами.

Они даже помогали опрокидывать бесполезные ведра с водой на окна первого этажа, таскали песок с крыш окружающих домов, но все это было бессмысленными жестами отчаяния. Татьяна заворачивала обгорелые тела в мокрые простыни, привезенные из госпиталя на Греческой. Она оставалась там до утра. Даша, Марина и мама вернулись домой.

Спастись удалось жалкой горстке людей. Пожарные не сумели даже найти папино тело и не пытались оправдываться за свое бездействие.

– Взгляни, девочка, что тут творится, – бросил один из них. – По-твоему, можно кого-то отсюда вытащить? Сплошные уголья. Погоди, вот это остынет, и тогда все, чего бы ты ни коснулась, обратится в пепел. – Он рассеянно похлопал ее по плечу. – Иди-ка отсюда. Так, говоришь, отец? Гребаные фрицы! Товарищ Сталин прав. Не знаю как, но мы обязательно заставим их хлебнуть того, что они уготовили нам!

Медленно бредя домой, она вспоминала, как лежала под развалинами вокзала в Луге, чувствуя, что жизнь медленно вытекает из тех троих, под тела которых она заползла. Она надеялась, что отец так и не очнулся. Не страдал.

Дома она молча взяла карточки, все, кроме папиной, и пошла за хлебом.

Если жизнь в коммунальной квартире и раньше была для нее нелегка, то теперь стала почти невозможной.

Мама была безутешна и не разговаривала с ней.

Даша злилась и не разговаривала с ней.

Трудно сказать, сердилась ли она из-за папы или из-за Александра. Во всяком случае, она не замечала сестру.

Марина ежедневно навещала мать и продолжала посматривать на Татьяну участливыми, все понимающими глазами.

А бабушка рисовала. Ее яблочный пирог, по словам Татьяны, так и хотелось съесть.

Несколько дней спустя после смерти папы Даша неожиданно попросила Татьяну пойти с ней в казармы и рассказать о случившемся. Татьяна для поддержки потащила с собой Марину. Она хотела видеть его, и все же… слишком мало можно было сказать. Или, наоборот, слишком много?

Татьяна сама не понимала, не могла сообразить без помощи Александра и в то же время боялась встретиться с ним лицом к лицу.

Ни Александра, ни Дмитрия в казармах не оказалось. К ним вышел Анатолий Маразов, которого Татьяна знала по рассказам Александра.

– Разве Дмитрий не у вас в роте?

– В моей, но его взводом командует сержант Кашников. Начальство послало их в Тихвин.

– Тихвин? На другом берегу реки? – уточнила Татьяна.

– Да, на барже через Ладогу. В Тихвине не хватает людей.

– И Александр тоже там? – выпалила Татьяна.

– Нет, он в Карелии, – ответил Маразов, оценивающе оглядывая Татьяну. – Значит, вы и есть та девушка, ради которой он забыл всех других?

– Не ради нее, – грубо оборвала Даша, подходя к Татьяне. – Ради меня. Я Даша. Не помните? Мы встречались в «Садко» в начале июня.

– Даша, – пробормотал Маразов.

Татьяна побледнела и прижалась к стене. Марина с тревогой уставилась на нее.

– А вас как зовут? – поинтересовался он, обращаясь к Татьяне.

– Татьяна.

Глаза Маразова сверкнули и тут же погасли.

– Вы знакомы? – с подозрением спросила Даша.

– Нет, никогда не встречались.

– Вот как? А мне вдруг показалось, что вы узнали мою сестру.

Маразов вновь остановил взгляд на Татьяне.

– Никогда, – медленно протянул он, но по лицу было видно, что он мучительно припоминает что-то и не может вспомнить. – Я скажу Александру, что вы приходили. Через несколько дней мне тоже придется ехать в Карелию.

– Да, и передайте, что наш отец погиб, – добавила Даша.

Татьяна повернулась и вышла, потянув за собой Марину.

Семья необратимо раскололась, словно почва после катастрофического землетрясения. Мама не вставала с постели. Бабушка за ней ухаживала. Мама не желала иметь ничего общего с Татьяной, не слушала извинений и просьб о прощении. Наконец Татьяна перестала ее умолять.

Ее захлестывали пустота, чувство вины, угрызения совести не давали покоя, а бремя бесчисленных обязанностей гнуло к земле.

– Я не виновата, не виновата, – твердила она себе по утрам, разрезая свою порцию хлеба, кладя на тарелку и медленно жуя.

Но как бы она ни старалась растянуть процесс, все равно на еду уходило не больше тридцати секунд. Потом подбирала крошки указательным пальцем, переворачивала тарелку и трясла над столом. И на все это – полминуты. И все полминуты она твердила себе: «Я не виновата, не виновата…»