Если бы я мог, если бы только мог перенестись в те затянутые песком забвения часы и минуты, прикоснуться к ней, взять за руку и увести! Если бы такое случилось, я никогда не позволил бы ей от меня уйти!

Я вынимаю из альбома фотографию — ту, где она с косой, затем достаю свой школьный выпускной альбом — и наши две фотографии ложатся вместе. Два красивых юных человека, которые еще ничего не знают друг о друге. Но которым суждено узнать многое, потому что вскоре они станут одним целым.

На мгновение я забываюсь и едва не произношу ее имя вслух…

Под утро я засыпаю и сплю долго, но неспокойно. Сновидений нет, или мне кажется, что их нет, а есть какое-то зыбкое существование между двух миров — материи и эфира. Я не бодрствую и не сплю и осознаю это какой-то отдаленной, потаенной стороной сознания. Осознавать-то осознаю, но не более того — самому себе, своему телу я не хозяин. Это не модное ныне поветрие — выход в астрал, никуда я не выходил и не порхал под потолком, пока тело оставалось в оцепенении, это нечто иное — как если бы душу заперли на заслонки в нежилой кладовке.

Потом меня что-то обеспокоило, и я нехотя разлепляю веки — у самого изголовья, на полированной поверхности журнального столика, вибрирует в режиме «без звука» мобильный телефон. Первое побуждение — послать звонящего к чертовой матери или вовсе отключиться от связи — не проходит: звонит Светлана Капустина.

В последнее время, когда она звонит, меня переполняет чувство стыда и непреходящей вины перед ней. Хотя в чем я, собственно, виноват? В недоведенном до конца соблазне? Нет, это не вина. А вина в том, что я неосмотрительно пробудил — нет, не любовь, ибо, как сказано у Пастернака, «пошло слово любовь», — а настоящее, но безответное чувство. И теперь, точно джинн из лампы Аладдина, вынужден повиноваться обстоятельствам, порожденным собственным легкомыслием.

— Доброе утро! — произносит она, слегка растягивая слова, как обычно говорят сомневающиеся в своем праве на общение люди. — Как спалось после вчерашнего?

— Кой черт спалось! Всю ночь точно на возу по ухабам ехал.

— Может быть, я не вовремя? У меня подарок к твоему празднику. Но если…

Ах ты боже мой! Никуда не годится это «если», я и без того весь в дерьме. Теперь мой крест — не дать этому хрупкому хрустальному творению расколоться, разбиться, не оттолкнуть понапрасну и сгоряча.

— Сегодня суббота, — говорю я раздумчиво, а на самом деле тяну время: авось придумается что-нибудь, себе не в ущерб, а девочке в радость. — У меня есть одно невыполненное обещание. Можешь не пойти на работу? Отлично! Тогда одевайся теплее, через полчаса я за тобой заеду.

Капустина замолкает, и я слышу на расстоянии немыслимое, то, что ни при каких обстоятельствах не могу слышать, — как трепещет жилка у нее под кожей. Потом глубокий вдох, и еще вдох, словно она вынырнула из воды и хватает ртом воздух, и следом торопливое: я мигом, через полчаса буду готова!

Вот оно, счастье грядущей встречи! Что перед этим ничтожным мигом недоверчивое, длиной в два месяца несчастье напрасного ожидания?!

Я принимаю душ, торопливо бреюсь, надеваю теплые джинсы, свитер и меховую куртку и несусь в гараж — прогревать двигатель автомобиля. Надо бы выпить чашку кофе, но время поджимает: вот-вот обещанные полчаса истекут, а заставлять влюбленную женщину ждать вас, да еще на морозе, — верх махрового жлобства.

Пока двигатель прогревается, я отгребаю наметенный за ночь к воротам снег, потом возвращаюсь в дом и выпроваживаю окопавшегося на кухне под батареей Абрама Моисеевича — пусть проветрится, пока стрелка термометра немногим ниже нуля, — и наконец выезжаю из дома.

Улица почти безлюдна, в приоткрытое окно тянет бодрящим холодком, а еще доносится веселое шуршание протекторов шин по прикатанному насту дороги.

— «Пошло слово любовь», — враспев бормочу я, ощущая странное, молодецкое возбуждение, как некогда, очень давно, перед первым в своей жизни свиданием.

И в самом деле, пошло! Сейчас не говорят «люблю», а насмешничают — «занимаюсь любовью», то есть… И без слов понятно, что подразумевает это многозначительное «то есть»… Любить и спать — две не исключающие друг друга, но по определению разновеликие вещи, потому что первая может обходиться без второй и все равно останется любовью, тогда как вторая без первой обозначается в великом русском языке совершенно другим словом…

«Как все-таки приятно, как хорошо быть любимым! Горько, когда не можешь ответить взаимностью, но все равно хорошо! Это как горным воздухом надышался или после грозы озоном…»

Я отворачиваю с дороги на проезд к дому Капустиной, и она бежит мне навстречу, оскальзываясь и, словно планирующая с высоты с раскинутыми крыльями птица, неловко балансируя расставленными руками. С разбега она впрыгивает в машину и, сияя глазами, отважно прикасается к моей щеке холодными непослушными губами.

— Замерзла? — спрашиваю я и, неожиданно для самого себя, целую ее в ответ. — Заметь, я не опоздал. У меня еще три минуты в запасе.

— Вышла немного раньше. Или мне в окно выглядывать, приехал ты или нет? — Она засматривает мне в глаза и одновременно поправляет на себе меховую шапочку, одергивает рукава куртки, убирает выбившуюся прядку волос за ухо, снова засматривает и наконец спохватывается: — Вот! Это тебе!

Я разрываю цветастую упаковку, под ней — фирменная белая коробочка с «паркером». Девочка сошла с ума! С ее ли зарплатой раскошеливаться на такие подарки! Но мои нахмуренные брови и грозный вид расшибаются о вопрошающий, как у счастливой школьницы, взгляд: ну что, угодила? Я так хочу угодить! И вместо того чтобы отшлепать хорошенько, я целую ее благостно в губы — еще одна непростительная оплошность, которая когда-нибудь вылезет мне боком.

Она уже отогрелась, и губы у нее мягкие и сладкие, как у чувственного подростка. Но поцелуй умелый и, если бы не сбой дыхания, вышел бы на славу.

— Ах! — откидывается она на спинку сиденья и дышит в полную грудь. — Мне кажется, я так тебя люблю! Так люблю!

— Не произноси это слово, оно затрепано, как сборник анекдотов в вагоне пригородной электрички, — запоздало спохватываюсь я и неуклюжей болтовней пытаюсь размыть жуткий смысл сказанного. — Давно, еще до твоего рождения, об этом написал Пастернак. Вот послушай:

Пошло слово любовь, ты права.

Я придумаю кличку иную.

Для тебя я весь мир, все слова,

Если хочешь, переименую.

— Пожалуйста, переименовывай! — проказничает Капустина. — Только я все равно…

— Что все равно?

— Не скажу! И попроси — не допросишься! — Она ерзает на сиденье, и лучисто сияет, и улыбается, как это умеют только дети и влюбленные. — Придумает же такое этот твой Пастернак! А куда мы едем?

— Куда? Один старый обманщик очень давно пообещал доверчивой и наивной особе женского пола… М-м…