Надо было менять и школу — на любую, возле которой брат Максим никак не мог бы оказаться. Это было нелегко. Гере оставалось доучиваться год, и его нигде не хотели брать. Уклончиво ссылались на отсутствие свободных мест, а то и не скрывали подозрения, что Гера неспроста бросает свою школу, и дело тут не в переезде, тут что-то скверное, что именно — неинтересно никому, но рисковать никто не хочет.

«Руководители моих одиннадцатых классов серьезно опасаются, что мальчик ваш испортит показатели на выпускных; они не понимают, почему они должны нести ответственность за, в сущности, не их ученика, и я их понимаю, — честно сказала молодая директриса очередной, пятой по счету, школы, куда отец принес бумаги Геры. — Но я не понимаю: мальчик ваш — уже не мальчик; чего ему и не поездить на метро в свое Коньково? В метро нет пробок, за каких-то тридцать-сорок минут можно проехать всю Москву, о чем вы в своем „хаммере“, должно быть, даже не догадываетесь… Это ведь ваш „хаммер“ красуется у спортплощадки? Ваш, ваш, я видела в окно, как вы лихо к нам подруливали… И я не вижу никаких причин, из-за которых ваш Герасим не может доучиться в своей старой школе… Последний год, последний класс, не понимаю… Вы не сердитесь на меня, но что-то вы скрываете».

Отец не собирался откровенничать, лишь комплименты говорил — и директрисе молодой, и ее школе, и ее светлому большому кабинету, и гобелену на стене, и двум горшкам с алоэ и геранями, и двум щеглам в красивой клетке, — но комплименты не достигли цели, поскольку были неуместны.

Как это всегда бывало в трудных случаях, на помощь пришел дядя Вова. От одного клиента автомойки он узнал адрес школы на окраине, директору которой оставался год до пенсии. И самой школе оставалось жить недолго: решение начать в ней через год ремонт, потом открыть технологический колледж с китайским языком, как утверждал со слов клиента дядя Вова, было уже «на карандаше».

«Я сбегал, разузнал, поговорил — стоит туда сходить, Федор Кириллович, — сказал дядя Вова отцу. — Училкам там уже всё по фигу, они уже все новую работу ищут; директор — тихий мухомор, Геру возьмет и, главное, возьмет недорого».

Отец сходил, легко устроил Геру, сказал ему: «Из раздевалки у них пахнет и из спортзала у них пахнет, а из сортиров, я скажу, у них даже несет. Но это — на год, только и всего, нам никакого дела до них нет. Наше дело — зажать нос и сдать ЕГЭ. А главное, решить, куда пойти потом… ну, это мы с тобою быстро порешаем».

Первое, что увидел Гера в новой школе, пройдя к ней закоулками промзоны и опоздав к торжественной линейке, была игра. Двое верзил, как вскоре оказалось, его новых одноклассников, гоняли ногами по всей длине коридора ручные часы с металлическим браслетом. Хозяин часов, как оказалось, тоже одноклассник Геры, был тут же: шмыгал носом, прислонясь спиной к стене, кричал «Отдайте, суки» и безответно материл обидчиков. Другие старшеклассники — в парадных галстуках, в белых рубашках и лакированных туфлях — и старшеклассницы в парадных белых блузках следили за игрой внимательно, но и не слишком увлеченно. Учительница прошла в класс мимо всех, ни с кем не поздоровавшись, не обращая ни на что внимания. Часы, наконец, разлетелись на железные кружочки и опилки, их хозяин взвыл, и тут же прозвенел звонок.

Не слушая урока, Гера глядел в окно на неподвижные клубы пара над жерлами далеких градирен и успокаивал себя тем, что в этой школе пахнет вовсе не так плохо, как говорил ему отец, хотя, по правде говоря, все же немного пахнет…

После уроков одноклассники по случаю знакомства попросили Геру выставить им всем по паре банок пива. Гера купил пива, сколько смог, всем не досталось, но никто в обиде не был. Пошли в промзону, пили пиво, передавая банки по кругу. Геру похвалили и одобрительно похлопали, кто по спине, кто по загривку, сказали «брат» и братски предложили угоститься из россыпи белых, голубых и розовых таблеток с разными буковками и рисунками. Гера вежливо отказался. Его еще раз попросили угоститься, на этот раз с нажимом в голосе (тот самый Мудрик, чей заключительный удар ногой разбил часы, и нажимал тягучим тенорком), но Гера отказался вновь.

«Вот ты у нас какой? — сказали ему с деланым и нехорошим удивлением. — Ты, может, и стукач еще, то есть сучара? Захочешь навести ментов, предупреди заранее, по дружбе; мы ведь друзья?»

«Друзья, — тоскливо согласился Гера и заверил: — Я никого не приведу».

«Но папе с мамой скажешь?»

«Не скажу».

«А надо, чтобы мы поверили, что ты их не приведешь, не стукнешь и не скажешь… Скушай лекарство, полечись, и все тебе поверят».

Гера снова отказался и получил два легких и ленивых, но и чувствительных тычка под дых: один — от хозяина разбитых часов, другой от молчаливой и довольно милой с виду одноклассницы.

С ним перестали разговаривать, на переменах сторонились, по окончании уроков ловили, били под ребра на задах спортзала. Он отбивался, как умел, и ничего не говорил отцу. Так продолжалось до октябрьских холодов. Однажды, отправляясь утром в школу, он в приступе тоски свернул с привычного маршрута, сел в троллейбус и вышел на конечной остановке у Белорусского вокзала. Навстречу ледяному и сухому ветру побрел Тверскими к центру, свернул в Леонтьевский, прошел его насквозь. На Большой Никитской взял вправо; в шашлычной съел стоя пару чебуреков; Калошин переулок вывел его к Арбатской площади, Новый Арбат — к Садовому кольцу… В дыму и грохоте кольца Гера дошел до Малой Дмитровки; нырнул в подземный переход — и вынырнул на Долгоруковской. Немного погулял по Селезневской, потом — по площади Борьбы; бродил Палихой и Вадковским переулком; под путепроводом перебежал Сущевский вал, у Савеловского вокзала спустился в метро; вернулся в Бибирево…

«Как прошел день?» — спросил отец.

«Насыщенно», — уклончиво и честно ответил ему Гера; отец хотел еще что-то спросить, но он легко ушел от разговора.

Скрыв свой прогул, Гера не знал еще, что этот вольный день — лишь первый из бессчетных дней его вынужденной свободы, но уже следующим утром вновь повернул от школы в сторону и, вновь садясь в троллейбус, теперь уже ясно понял, что назад дороги нет.

К зиме у него выработался неизменный ритуал убийства времени.

Он доезжал до Белорусского вокзала, затем шел к Триумфальной площади, садился на троллейбус «Б» или десятого маршрута, и в нем кружил часами по Садовому кольцу, потом гулял, неумолимо замерзая, по переулкам центра, отогревался в чебуречных и кафе или слонялся, впитывая тепло, по этажам торговых центров — пока не начинал притягивать к себе неуютные взгляды охраны. Он научился, наконец, находить радость в своих скитаниях по городу, но каждый день терял ее, как только приходил час возвращения домой. Чем ближе подъезжал троллейбус к дому, тем был томительнее страх услышать от отца: «Звонили из школы. Надо поговорить».

Никто из школы не звонил. Отец о школе никогда не спрашивал, что было бы, как он считал, не по-мужски, лишь иногда глядел в глаза внезапным острым взглядом, поигрывая желваками и тем давая понять Гере — или себя в том убеждая, — что он, отец, видит его насквозь и все в нем понимает. Мать не вторгалась в жизнь младшего сына из страха отдалить его от себя и потерять, как в свое время отдалила и в итоге потеряла старшего. Здоровый румянец на щеках Геры, его всегда спокойные глаза, его покладистость и мягкость в обращении, должно быть, убеждали ее в том, что волноваться пока не о чем, лучше не лезть к нему, тем более что каждый вечер сын проводит дома, за своим компьютером.