Тотчас же их окружила громадная толпа пилигримов, увеличивавшаяся с каждой минутой; толпа самая разнородная, самая пестрая, какую только можно себе представить. Тут были лица всех классов и всех возрастов, пришедшие за советом и наставлением к прославленному Могаддему. Были здесь и негры из Дарфура и из Кордофана, и арабы в длинных бурнусах, и турки в сборчатых шальварах, были даже и евреи-купцы, разложившие свои скудные товары тут же, между лошадьми, верблюдами и ослами. Некоторые из последних удивительно походили на тех, которых в предпоследнюю ночь так быстро излечил Виржиль от музыкальной мании, но как удостовериться в том, что это именно они самые и есть? Как узнать в этой громадной толпе, пестревшей всевозможными красками, мужчин, женщин и детей того берберийского племени, которое повстречалось нашим путешественникам в первую ночь их пути? Впрочем, никто теперь об этом и не думал: все заботились лишь о том, как бы скорее устроить свои дела и увидеть Могаддема.

Этот великий человек принимал поклонение верных в громадной зале, пол которой был вымощен крупными плитами, а широкая двустворчатая дверь выходила прямо на площадь. Вход в это святилище был доступен для каждого, и наши путешественники вошли туда вместе с другими.

Когда европейцы очутились в высоком сводчатом зале, напоминавшем христианский собор с высокими окнами из цветных стекол, их охватило состояние какого-то физического довольства и истомы. Прохладное и тенистое убежище это казалось особенно заманчивым после томительного зноя и палящего солнца, там, на припеке, в горячий ослепительно-яркий полдень. Когда глаза вошедших успели привыкнуть к приятному полумраку, царившему в этом помещении, они увидели в другом конце залы того, кого желали видеть и ради кого совершили это путешествие.

Святой отец сидел на полу по-арабски на дорогом, редкого рисунка квадратном ковре, единственном видимом украшении голых холодных плит каменного пола и стен. Облаченный в просторную, бумажной ткани рубашку с широкими рукавами, с узким высоким белым тюрбаном на голове, Могаддем сидел неподвижно, как статуя, с опущенными даже глазами, как бы погруженный в глубокую задумчивость. Он был необычайно худ. На вид этому святому нельзя было дать более сорока лет, хотя в черной как уголь, густой бороде его виднелось множество серебряных нитей.

Своими тонкими, худыми пальцами, иссохшими, как пальцы мумии, он перебирал тяжелые янтарные четки. Если бы не это едва заметное движение пальцев, его можно было бы принять за безжизненное подобие человека, потому что из полуоткрытых уст его не вылетало ни малейшего дыхания, и даже длинные, густые ресницы его опущенных век не вздрагивали.

Вокруг ковра теснились правоверные, следившие жадным, напряженным взглядом за ходом отдельных зерен в четках Могаддема. Время от времени кучка музыкантов, сидевших чинно в ряд вдоль левой стены, принималась мерно ударять ладонями по своим тамтамам (бубнам). Нечто похожее на стон или протяжный вопль раздавалось тогда под сводами залы, и священный трепет пробегал по сердцам всех присутствующих. Все они, казалось, ожидали чего-то особенного, необычайного, и это ожидание не обманывало их. Сухая палка, сук, случайно брошенный перед Могаддемом на ковре, вдруг начинал шевелиться, поднимал голову и, с шипеньем извиваясь, подползал к самым ногам святого старца. То была большая змея!.. Правоверные готовы уже были броситься на змею, спасать своего пророка от ядовитой гадины, но злобно шипевшая змея покорно вытягивалась у ног старца и снова превращалась в простую суковатую палку!

В крошечное отверстие в самом верху свода влетали белые голуби и садились вокруг Могаддема, а затем, по одному его знаку, чуть слышному вздоху, взлетали на высоту трех метров от земли и оставались неподвижно висеть в воздухе, как будто они были спущены сверху на веревочках… спустя немного, по новому знаку, такому же едва внятному вздоху, все они разом улетали.

Правоверные, объятые благоговейным трепетом, не могли прийти в себя от удивления при виде таких чудес. При каждом новом чуде они спешили принести этому святому, этому чудотворцу в дар то, что имели самого ценного и редкого: кинжал с серебряной рукояткой и шелковый кошелек, кокосовый орех, украшенный искусной резьбой, – все это они бросали к ногам пророка с сердечным трепетом, растроганные до глубины души.

Но сам он оставался безучастным ко всему, находясь все в том же состоянии экстаза. Чтобы привлечь его внимание, требовались подношения высокой ценности: кусок дорогой шелковой ткани, слоновая кость, ложка золотого песку… словом, что-нибудь подобное, выходящее из ряда обычных приношений. Тогда он издавал глубокий вздох, медленно подымал свои отяжелевшие веки и бормотал несколько слов в ответ на вопрос, предлагаемый ему просителем.

Первое место по правую его руку занимало странного вида существо вроде кривляющегося безобразного гнома, привлекавшее на себя прежде всего внимание посетителей, и в такой степени, что они часто забывали на время даже самого Могаддема.

Ростом он был не выше четырехлетнего ребенка, но плечи были необычайно широки, слишком широкие даже для взрослого человека. В буквальном смысле слова, он имел столько же в вышину, как и в ширину. Мускулистые руки, свидетельствовавшие о присутствии в этом крошечном человечке необычайной силы, почти касались земли, прикасаясь к громадным ступням его ног. Если прибавить еще ко всему этому угольно-черный цвет кожи, рот до ушей, широкий, сильно вздернутый кверху нос и узкие, в виде щелок, глаза, скрытые громадными очками, то получится довольно полный портрет этого урода. Наряд его состоял из индийской шелковой блузы ярко-красного цвета, ниспадавшей на белые шальвары и обмотанной вокруг пояса широким синим шарфом; желтые сафьяновые сапоги и громадный белый тюрбан, из-под которого почти непосредственно выбивалась его густая борода, – так мало было расстояние между лбом и ртом этого человека.

Казалось, этот карлик нем. Стоя на краю ковра, в двух-трех аршинах от Могаддема, он неотступно смотрел на последнего и, казалось, вовсе не замечал многолюдной толпы, собравшейся вокруг. Время от времени Могаддем и карлик обменивались какими-то таинственными знаками, заменявшими им слова, и этот таинственный способ переговоров повергал правоверных в ужас. Присматриваясь внимательно к этим знакам, доктор Бриэ шепнул Норберу, что ему кажется, будто он узнает в них азбуку глухонемых.

В тот момент, когда наши путешественники приблизились к Могаддему, обычная неподвижность карлика на мгновение изменила ему. Нечто похожее на жест, выражавший удивление и восторг, невольно вырвался у него, – глаза его метнули молнию, но почти тотчас же вся его физиономия и фигура снова приняли свое обычное пассивное выражение, и он принялся снова смотреть на Могаддема, по-прежнему погруженного в экстаз.

Между тем проводник Мабруки только что положил на ковер перед Могаддемом дары европейцев, без чего было