Однажды в полдень он убежал от сна и, очнувшись, увидел возле своей постели начальника тюрьмы. Начальник сказал:

– Кажется, тебе приснился кошмар? – Но Перри ему не ответил, и начальник, который несколько раз приходил в больницу и пытался убедить заключенного прекратить голодовку, сказал: – У меня для тебя кое-что есть. От твоего отца. Я подумал, что ты захочешь это увидеть.

Перри, глаза которого лихорадочно блестели на почти фосфоресцирующе бледном лице, смотрел в потолок; непрошеный посетитель положил открытку на столик у кровати пациента и вышел.

В ту ночь Перри посмотрел открытку. Она была адресована начальнику тюрьмы, и на ней был штемпель Блу-Лэйка, штат Калифорния; в строках, написанных знакомым убористым почерком, говорилось: «Уважаемый господин, я так понимаю, что мой мальчик Перри снова у вас. Напишите мне, пожалуйста, что он натворил и могу ли я его увидеть, если приеду. У меня все хорошо, чего и вам желаю. Текс Дж. Смит». Перри разорвал открытку, но она сохранилась в его мозгу, ибо эти незамысловатые строки возродили его эмоции, вернули любовь и ненависть и напомнили ему, что он все еще тот, кем изо всех сил старается не быть – живой человек. «И тогда я решил, – писал он позже другу, – что должен оставаться живым. Всякий, кто захочет отнять у меня жизнь, больше от меня помощи не получит. Ему придется со мной побороться».

На следующее утро он попросил стакан молока, первый хлеб насущный, который он захотел вкусить за четырнадцать недель. Постепенно, на диете из гоголь-моголя и апельсинового сока, он восстановил вес; к октябрю тюремный врач, доктор Роберт Мур, счел его достаточно сильным, чтобы он мог вернуться в камеру. Когда его привели, Дик засмеялся и сказал: «Добро пожаловать домой, дружок».

Прошло два года.

С уходом Уилсона и Спенсера Смит, Хикок и Эндрюс остались одни среди закрытых окон и постоянно горящих ламп. Привилегии, предоставлявшиеся обычным заключенным, были им недоступны; ни радио, ни карт, ни даже прогулок – им никогда не позволяли выходить из камер, кроме как в душ по субботам, когда выдавали чистую одежду; единственными исключениями были редкие и краткие минуты посещений адвокатов или родственников. Миссис Хикок приезжала раз в месяц; ее муж умер, она потеряла ферму и, как она сказала Дику, жила теперь то у одних родственников, то у других.

Перри казалось, будто он живет глубоко под водой, – возможно потому, что в камере обычно было так же серо и тихо, как в океанских глубинах, и, кроме храпа, кашля, шарканья тапочек и хлопанья крыльев вспугнутых голубей, не было никаких звуков. Но не всегда. «Иногда, – писал Дик своей матери, – здесь невозможно расслышать собственные мысли. В камеры на нижнем этаже, который называют Дырой, приводят новеньких, и многие из них дерутся как ненормальные и орут. Сплошные вопли и ругательства. Это невыносимо, и все начинают вопить, чтобы они заткнулись. Хорошо бы ты мне прислала затычки в уши. Только мне бы их все равно не дали. Злодею покой не полагается».

Маленькому зданию было уже за сто лет, и сезонные изменения выявляли различные признаки его древности: зимой каменные стены пропитывал холод, а летом, когда температура часто поднималась выше ста градусов по Фаренгейту, старые камеры превращались в зловонные котлы. «Так жарко, что вся кожа горит, – писал Дик в письме, датированном 5 июля 1961 года. – Стараюсь поменьше двигаться. Просто сижу на полу. Моя кровать вся пропиталась потом и воняет так, что меня тошнит, из-за того, что моемся мы раз в неделю и всегда ходим в одной и той же одежде. Никакой вентиляции нет и в помине, а от лампочки кажется, что еще жарче. Жуки все время бьются о стены».

В отличие от обычных заключенных, осужденные на смерть не должны работать; они могут располагать своим временем как им вздумается – спать день напролет, как часто делал Перри («я притворяюсь, что я маленький-маленький младенец, который не может лежать с открытыми глазами»); или, как Эндрюс, читать всю ночь. Эндрюс прочитывал в среднем от пятнадцати до двадцати книг в неделю; он любил и барахло, и высокую поэзию, особенно Роберта Фроста; но он также восхищался Уитменом, Эмили Дикинсон и комическими поэмами Огдена Нэша. Хотя его неугасимая литературная жажда скоро исчерпала полки тюремной библиотеки, тюремный священник и другие сочувствующие снабжали Эндрюса посылками из публичной библиотеки Канзас-Сити.

Дик тоже заделался книжным червем; но его интерес был ограничен двумя темами – секс, как в романах Харолда Роббинса и Ирвинга Уоллеса (Перри, после того как Дик дал ему одну такую книгу, вернул ее с возмущенной пометкой: «дегенеративная грязь для грязных дегенератов!»), и юридическая литература. Он часами штудировал книги по праву, накапливая знания, которые, как он надеялся, помогут изменить его приговор. Также для этой цели он обстреливал залпами писем такие организации, как Американский союз гражданских свобод и Канзасская ассоциация юристов, – письмами, где он клеймил суд как «пародию на справедливый процесс» и убеждал получателей помочь ему добиться пересмотра дела. Ему удалось склонить Перри к написанию подобных прошений, но когда Дик предложил Энди последовать их примеру и заявить протест, Эндрюс ответил: «Заботься о своей шее, а о своей я и сам позабочусь» (на самом деле из всех частей тела Дика больше всего волновала не шея. «Волосы лезут пучками, – жаловался он матери в другом письме. – Я в ужасе. В нашей семье, насколько я помню, никто лысым не был, и мысль о том, что я становлюсь старым лысым уродом, приводит меня в ужас»).

Двое ночных охранников, придя на работу осенним вечером 1961 года, принесли новость.

– Ну, – объявил один из них, – похоже, мальчики, скоро у вас появится компания. – Значение этой фразы заключенным было ясно: имелось в виду, что два молодых солдата, которых судили за убийство канзасского железнодорожника, получили смертный приговор. – Да, сэр, – подтвердил охранник, – им назначили смертную казнь.

Дик сказал:

– Не сомневался в этом. В Канзасе такое наказание очень популярно. Присяжные раздают смертные приговоры словно леденцы на палочке.

Одному из солдат, Джорджу Рональду Йорку, было восемнадцать; его товарищ, Джеймс Дуглас Латам, был на год старше. Оба были исключительно красивы, чем объясняется тот факт, что на суд пришли толпы девиц подросткового возраста. Хотя осудили их за одно убийство, они заявили, что во время своего веселого турне по стране убили семерых.

Ронни Йорк, голубоглазый блондин, родился и вырос во Флориде, где его отец был известным, хорошо оплачиваемым глубоководным водолазом. Йорки вели приятную и уютную жизнь, которая вся была сосредоточена вокруг Ронни, обожаемого и захваливаемого родителями и младшей сестрой. Жизнь Латама была, напротив, такой же суровой и полной лишений, как у Перри Смита. Он родился в Техасе и был самым младшим ребенком плодовитых, безденежных, вечно скандалящих родителей, которые, когда наконец разошлись, бросили своих отпрысков на произвол судьбы, свободных и никому не нужных, словно попрошайничающее перекати-поле. В семнадцать лет Латам поступил на военную службу, чтобы иметь кров над головой; через два года за самовольную отлучку он был посажен в лагерь в Форт-Худе, штат Техас. Там он познакомился с Ронни Йорком, который тоже сидел за самоволку. Хотя они были очень разные – даже физически, Йорк был высокий и флегматичный, а техасец был маленького роста, с лисьими карими глазами, оживляющими симпатичное маленькое личико, – в одном они сошлись полностью: мир мерзок, и всем, кто в нем живет, лучше умереть. «Этот мир прогнил, – сказал Латам, – и на это можно ответить только подлостью. Все понимают только одно – подлость. Спали человеку сарай – он это поймет. Отрави его собаку. Убей его».