Заключительное утверждение Гитлера о том, что годы битв будут короче времени долгого мира, который станет результатом борьбы, одновременно будоражило немцев и вселяло уверенность. Признание того, что, как зафиксировала СД, «даже фюрер не способен предсказать конец войны и что тот наступит в не поддающемся прогнозам будущем», произвело огромное впечатление, поскольку похоронило все надежды на скорое завершение противостояния. Миллионы немецких военнослужащих и гражданских лиц уже пересматривали свои ожидания в соответствии с этими перспективами. Солдаты обещали женам и невестам компенсировать потерянное время. «Мы возьмем свое в следующем году, не так ли?» – писал один. Эрна Паулюс напоминала сыну о том, как тот под грохот канонады триумфальной кампании во Франции в 1940 г. боялся опоздать на войну: «Ты точно не “родился слишком поздно”; ты пришел в мир в правильное время и встал там, где тяжелее всего. С любовью и приветами, с наилучшими пожеланиями, твоя мама»[483].

Если бы зимой 1941 г. германские армии утратили порядок, подобно «Великой армии» Наполеона, и Третий рейх очутился принужденным к миру, бо́льшая часть солдат и гражданских лиц, погибших во время Второй мировой войны, остались бы живы. Города и инфраструктура Германии, скорее всего, уцелели бы почти в идеальном виде, не познав ужаса тотальных бомбежек; как и в 1918 г., бои велись бы за пределами границ страны. Ходили легенды о нацистских зверствах: об отравлении газом пациентов немецких и польских психиатрических клиник, о массовых расстрелах поляков и евреев, о сожженных русских и украинских селах и городах, о голодной смерти 2,5 миллиона пленных красноармейцев. Уже одно это делало развязанную Гитлером войну беспрецедентной, но мир ожидали куда большие испытания. В начале 1942 г. значительная часть евреев Европы были живы, но к концу года почти все они погибли[484].

Убийство евреев началось на востоке и продолжалось в первую очередь там же. Сам этот факт формировал как ход событий «окончательного решения», так и его восприятие современниками. На протяжении лета и осени 1941 г. хватало и очевидцев происходящего среди немцев, и наводнявших Германию потоков фотографических свидетельств. Несмотря на официальную директиву с запретом на фотографирование, зрители массовых казней походя нажимали на спусковые крючки аппаратов, «щелкая» в том числе и друг друга в процессе съемки происходящего. Обычно 35-мм пленку в футлярчиках отсылали для проявки и печати домой, поэтому негативы и готовые карточки видели сотрудники лабораторий, члены семьи и друзья, которые забирали готовые заказы и отправляли их обратно на Восточный фронт. Красноармейцы тысячами обнаруживали снимки с мест убийств рядом с фотографиями невест, жен и детей в карманах немецких военнопленных и мертвецов[485].

Какие выводы из такого резкого распространения интереса к массовым убийствам делали близкие солдат на внутреннем фронте? Получая письма от мужа Конрада, Шарлотта Ярауш не могла постепенно не составить некое представление об ужасе пересыльного лагеря для советских военнопленных в том ноябре. Он мимоходом упоминал массовые казни гражданских лиц, «сверх прочего евреев», в ближайшем лесу как «пожалуй, скорее милость» по сравнению с медленной смертью от голода и холода для них, «лишенных одежды в мороз, кроме рубашек». Участь евреев выделялась даже на фоне нечеловеческих условий лагеря Ярауша. Лишь следующей весной Ганс Альбринг написал другу Ойгену Альтрогге об аккуратно сложенных телах «полтысячи расстрелянных евреев», причем только в одном месте. Подобные известия имели парадоксальные особенности. Чем ближе свидетель находился к событиям, тем более отрывочный взгляд складывался у него на них. Сколь вопиющими и шокирующими ни представлялись бы человеку происходившие на его глазах убийства, они казались чем-то обособленным и эпизодическим, а не частью организованной программы. Хватало, однако, и тех, кто сразу чувствовал себя очевидцем фрагмента глобального процесса. Уже в августе 1941 г. резервист-полицейский Герман Гишен рассматривал акции своего формирования в более широком контексте, когда рассказывал жене в Бремене: «Расстреляли 150 евреев из этого места, мужчин, женщин и детей, всех уничтожили. Евреев тут изводят полностью. Дорогая Г., пожалуйста, не беспокойся об этом, так и должно быть». В следующем феврале Эрнста Гукинга тоже перевели из Франции на Восточный фронт, и он написал Ирен: «Евреям достается несладко, как мы слышали. Их вылавливают, сгоняют и переселяют»[486].

Осенью 1941 г. под влиянием событий и публичных разговоров новости распространялись быстро. В октябре команды смерти двинулись в западном направлении, покидая советские территории, в том числе республики Прибалтики, ради городов и сел Галиции на польско-украинских приграничных землях, которые административно подчинялись управляемому Гансом Франком из Кракова польскому генерал-губернаторству. 12 октября 1941 г. 133-й полицейский батальон казнил 10 000–12 000 от евреев в Станиславе, отводя их группами по пять человек к вырытым на еврейском кладбище канавам; за процессом наблюдали и его фотографировали железнодорожные рабочие, солдаты и другие полицейские. В то же самое время началась депортация евреев собственно из рейха. С 15 октября по 9 ноября первые двадцать пять особых эшелонов перевезли евреев в гетто города Лодзь: 5000 из Вены, 5000 из протектората Богемия и Моравия, 10 000 из «старого» рейха; кроме того, 5000 цыган из Бургенланда. Хотя кризисное положение с транспортом на Восточном фронте в ту зиму сильнейшим образом ограничивало размах депортации, вторая волна из тридцати четырех эшелонов, начиная с 8 ноября и по 6 февраля, имела целью Ригу в Латвии, Каунас в Литве и – на короткое время – Минск в Белоруссии. К концу ноября поразительно точная информация просочилась и циркулировала даже в довольно отдаленном Миндене (в Рурском бассейне на западе Германии), где, как докладывала местная СД, поговаривали следующее: