Часы на церкви прозвонили половину седьмого. Уже вечер, Розетт давно пора бы вернуться. Салон на той стороне площади выглядел мертвым – там не чувствовалось ни малейших признаков движения. Я старательно убеждала себя, что Моргана уже уехала из города – потихоньку, никого не ставя в известность, как поступила бы и я лет двадцать назад, отвечая на зов ветра. Но до конца поверить в ее отъезд я не могла. Мне все казалось, что она приготовила еще один сюрприз и непременно извлечет его из своего мешка с волшебными фокусами. И тогда будет перевернута еще одна, последняя, карта.

Козий сыр почти готов. Наверху шумит душ. Где же Розетт? Она ведь знает, что из Парижа должна приехать Анук. А что, если Моргана забрала Розетт с собой? Нет, нет. И все же это предположение вызывает страх, и он застревает в моей душе, свернувшись в тугой клубок, точно червяк в вишне. Я снова выглянула в окно: в бывшем тату-салоне света не было, но мне показалось, что за темным стеклом мелькает что-то светлое. Я пригляделась. Может, это просто чье-то отражение в стеклянной витрине? И тут я заметила на подоконнике знакомое золотистое пятно…

Я тут же выключила духовку и бросилась к двери. Чтобы все проверить, мне нужно минуты две, не больше. Анук пока плещется в душе, на площади никого не видно… Я бегом пересекла площадь и заглянула внутрь, раздвинув пластинки жалюзи. Но в салоне было пусто. Ни зеркал, ни людей, ни хотя бы следов того, что там только что кто-то жил и работал… И все же я отчетливо чувствовала: там кто-то есть; я же успела заметить, как в полумраке мелькнуло нечто золотистое, похожее на хвост мифического животного…

Подойдя к двери, я хотела постучать, но оказалось, что дверь отперта. Может, задвижка сломалась, а может, Моргана просто забыла ее запереть. Легонько толкнув дверь, я вошла и сразу почувствовала аромат фиалки и туберозы.

Розетт сидела на полу в последних полосах вечернего света, разложив вокруг себя вырванные из альбома листки с рисунками, карандаши, краски и что-то еще, незнакомое… Оказалось, что это машинка для нанесения татуировки с острым пером, чашечка с чем-то и пакет с каким-то порошком, похожим на порох.

Когда я вошла, она даже глаз на меня не подняла и сказала каким-то странным голосом, но очень чисто:

– Я давно тебя жду, мама.

Я этого голоса никогда раньше не слышала. Негромкий, точно шелест волн, набегающих на пляж, и немного странный, он тем не менее показался мне отчасти знакомым. Я уже слышала его или нечто похожее во сне, и на ветру карнавала, и между судами на Сене, и в шорохе осенней листвы. Он чем-то напоминал голос моей матери, или мой собственный, или, может, даже голос Анук – но услышать его теперь, когда прошло столько лет, от Розетт… Меня охватила дрожь.

– Ты говоришь? – с трудом промолвила я. – Но как же это возможно?

Она глянула на меня без улыбки. Ее глаза горели, как звезды.

– Это правда, мама? То, что ты сделала? – И теперь я поняла: устами моей дочери говорит тот ветер. – Ты действительно украла мой голос, чтобы навсегда удержать меня при себе?

Некоторое время я колебалась: может, солгать? Но в этом, пожалуй, уже не было смысла – ведь она все поняла. Мои дочери не такие, как другие девушки. Мои дочери видят больше, чем другие. Мои дочери – дети ветра, и только ветер может предъявить на них свои права.

– Я хотела, чтобы ты всегда была в безопасности, Розетт. Потому что очень тебя люблю.

– Любовь никогда не бывает безопасной.

Она улыбнулась. Так могла бы сказать Анук. Значит, сначала Анук, а теперь Розетт. Этот ветер отобрал у меня все. Розетт указала мне на рисунки, разложенные на пыльном полу. Один сразу бросился мне в глаза – с озером, утками и спрятавшимся охотником. Машинка для нанесения татуировки, подаренная Морганой, лежала рядом с Розетт, подсоединенная к зарядному устройству.

– Для чего тебе эта штука?

Она только плечами пожала.

– Я давно уже учусь этим пользоваться.

– Зачем?

– Это ведь тоже одна из разновидностей магии, – объяснила она. – В древности жители многих стран покрывали свои тела татуировкой в честь разных богов. И некоторые верили, что татуировка как бы обнажает форму человеческой души.

Она почти слово в слово повторяла речи Морганы, и голос ее звучал почти как голос Морганы, или мой, или Анук, или моей матери… И я вдруг с удивлением подумала: а ведь наши голоса всегда были удивительно похожи. Все мы – дочери ветра, и ветер дует сквозь нас, нравится нам это или нет.

– А где же Моргана? – спросила я.

– Ее нет. Ушла.

– Почему же она свои инструменты тебе оставила?

Розетт подняла на меня глаза, темные, как вал облаков на горизонте, возвещающий приближение грозы.

– Потому что я вижу разные вещи. Мы все на это способны. Мы видим и понимаем то, что нужно другим. Иногда мы даже им это даем. Хочешь, я покажу тебе, чему уже научилась?

Я села на пол рядом с Розетт. Мне так много хотелось ей сказать. Но именно я сейчас была лишена голоса, а ветер рвал меня на части, разнося клочки моей души, точно птичьи перышки.

– Не плачь, мама, – сказала Розетт.

А я и не плакала. Я никогда не плачу. Как же легко магическая сила передается из одного поколения в другое! Еще вчера Розетт была моим ребенком, а сегодня я в одно мгновение превратилась в ее дитя. Я положила голову дочери на плечо и закрыла глаза. Мне вдруг страшно захотелось спать. Спать, спать, уснуть вечным сном на той перине из утиных перьев…

– Что ты хотела мне показать? – спросила я.

Розетт ласково провела ладонью по моим волосам.

– Я потом тебе покажу. Ты пока потерпи, мамочка. А сейчас мне бы хотелось поведать тебе одну историю.

Пятница, 31 марта

Я знаю одну историю – о печальном мальчике, которого превратили в ворону. Злым этого мальчика никак нельзя было назвать, однако печаль и злоба – две черные птицы, которые всегда летают вместе. И чем печальней он становился, тем сильней убеждался в том, какой он плохой и злой, так что ничего хорошего и не заслуживает. Мало-помалу эта-то убежденность и превратила его в ворону, крупную птицу с резким хриплым голосом, которая питается падалью и любит дразнить слабых, завидуя их счастью.

Конечно же, эту историю мне Нарсис рассказал. Он мне вообще очень много всяких историй рассказывал. Например, об одной девочке, очень похожей на меня, и о злой ведьме. Теперь-то я понимаю: той девочкой была Мими, а ведьмой – тетушка Анна. А в тех историях о печальной вороне, по-моему, говорилось о Франсисе Рейно.

У той печальной вороны была некая мрачная глубокая тайна. Куда мрачнее той, из-за которой мальчик некогда в ворону и превратился. Тайну эту ворона, тихая и печальная, всегда носила при себе, куда бы она ни направилась, ибо эта тайна имела вид обыкновенного пера, одного-единственного светлого пера, которое ворона прятала под своим черным крылом. Никто этого пера заметить не мог, и знала о нем только сама ворона. Но она чувствовала, что именно из-за него стала не такой, как другие. Это светлое перо заставляло ворону тосковать по тому мальчику, каким она была когда-то, и страстно мечтать о сладостях. А еще оно пробуждало в душе юноши-вороны мечты о любви, хотя он считал, что любовь для него абсолютно недосягаема.