— Какая красивая, — прошептал Филипп и, как голодный ребенок, потянулся ртом к близкой груди.

Но почти в ту же секунду отпрянул и зло посмотрел на жену.

— Вы?.. Здесь?! Какая наглость! Какая…

— Я пришла попрощаться с вами, Филипп, попрощаться так, как я умею это делать.

— Женщина должна смиренно ожидать мужа в своей спальне, а не предлагать ему себя. Убирайтесь вон!

Он схватил Анжелику и попытался столкнуть с постели, но она вцепилась в его руку, тихо умоляя:

— Филипп! Филипп, не гоните меня! Разрешите провести эту ночь с вами.

— Нет.

Он с яростью выдернул руку, но Анжелика вновь схватилась за нее: она была достаточно искушенной женщиной, чтобы догадаться, что ее присутствие не так уж отвратительно супругу.

— Филипп, Я люблю вас… Позвольте мне остаться в ваших объятиях!

— Зачем вы сюда пришли, черт подери?

— Вы это отлично знаете.

— Бесстыжая! Разве у вас мало любовников, чтобы удовлетворять вашу ненасытную страсть?

— Нет. У меня нет любовников. У меня есть только вы. А вы собираетесь уехать на несколько месяцев!

— Значит, вам не хватает только этого, маленькая шлюха. В вас не больше достоинства, чем в течной суке!

Филипп еще долго бранился, обзывая Анжелику всяческими неприличными словами, но больше не отталкивал ее, и она прижималась к мужу все крепче, слушая гадкие оскорбления, как нежные признания в любви. Наконец, он глубоко вздохнул, схватил жену за волосы и откинул ее голову назад. Она улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза. В ее взгляде не было страха. Она никогда не боялась. И это сломило его сопротивление. Филипп выругался в последний раз и нашел ее губы.

Они занимались любовью в полной тишине, и Филипп втайне боялся оказаться не на высоте. Но страсть Анжелики, почти наивная радость, которую она испытывала в его руках, ее ловкость и мастерство влюбленной женщины, безропотная готовность доставить ему удовольствие развеяли его сомнения. Крошечная искра разгорелась, превратилась в бушующее пламя и выжгла все дурные мысли Филиппа. Его глухой крик, выдавший силу пережитого наслаждения, наполнил сердце Анжелики гордостью. Он ни в чем не признался. Память об обидах, скрытой горечи, о недоверии, о войне, столкнувшей их, была еще слишком свежа. Он все еще пытался лгать. Он не желал ее приласкать. И когда Анжелика легла рядом с ним, окутанная вуалью длинных волос, грубо сказал:

— Убирайтесь вон!

Она снова повиновалась с искренней и ласковой покорностью, которая вызвала в душе Филиппа желание то ли ударить ее, то ли покрыть поцелуями. Он сжал зубы, борясь с разочарованием, возникшим от ее ухода, с желанием задержать ее, оставить до рассвета, качать на руках, прятать в тепле собственного тела, как прячут маленького дрожащего и сонного зверька. Безумие! Пустяки. Опасная слабость. Скоро ветер сражений и свист ядер рассеют это наваждение!

ВСКОРЕ после отъезда маршала дю Плесси-Бельера настал черед маленького Кантора отправляться в армию. В последний момент Анжелика хотела отказаться от этой затеи. Она была охвачена глубокой печалью, и мрачные предчувствия одолевали ее. Маркиза часто писала Филиппу во Франш-Конте, но он ни разу не ответил. Это упорное молчание, с которым Анжелика не могла смириться, действовало на нее угнетающе. Когда Филипп признается, что любит ее? Может быть, никогда. Может быть, он просто неспособен любить или неспособен понять, что любит. Он был не философом, а воином. Искренне веря, что ненавидит свою жену, он все еще пытался ей это доказать. Но не мог разрушить вспыхнувшее между ними чувство, уничтожить скрытое сладострастие, бросавшее их друг к другу, растерянных и слабых. С этим не в силах были бороться ни ханжи-благочестивые, ни насмешники-либертены, ни король, ни сам Филипп.

Анжелика заставила себя сосредоточиться на отъезде Кантора. Но времени у нее оказалось совсем мало.

Кантор уехал.

Из-за бесконечных придворных обязанностей она даже не успела проникнуться тревожным волнением того туманного утра, когда пунцовый от восторга мальчик в сопровождении наставника Гаспара де Ракана поднялся в карету герцога де Вивонна.

Он был в зеленом бархатном костюме, украшенном огромным количеством кружев и атласных розеток. Этот наряд необыкновенно шел к его чудесным глазам. Кудрявая голова была покрыта большой черной бархатной шляпой с белым плюмажем.

Мальчик нежно прижимал к груди гитару с бантом на грифе, как дети прижимают любимую игрушку. Это был прощальный подарок Анжелики. Гитару из ценной древесины, инкрустированную перламутром, специально для Кантора сделал прославленный скрипичный мастер столицы.

Барба рыдала у ворот. Анжелика старалась не поддаваться эмоциям. Такова жизнь! Дети уходят. Каждый новый этап рвет прочные нити, и никому не ведомо, что творится в сердцах матерей…

С тех пор маркизу дю Плесси интересовало все, что касалось Средиземного моря. Отправляясь на помощь венецианцам, сражавшимся против турок, которые вознамерились захватить последний оплот христианства на Средиземноморье, герцог де Вивонн и его воины снискали себе прозвище крестоносцев. Говорили, что французские галеры, отбывшие в поход, выполняют миссию Небес. Анжелика нежно улыбалась, думая о своем маленьком Канторе, крошечном и невинном «винтике» святой экспедиции. Она представляла себе, как ее сын сидит на носу корабля, а ленты его гитары трепещут на фоне голубого неба.

Во время коротких наездов в Париж она старалась как можно больше времени проводить с Флоримоном. Страдал ли он от разлуки с Кантором? Не испытывал ли зависти, видя, что его младший брат делает блестящую карьеру и уже удостоен чести участвовать в сражениях? Анжелика скоро заметила, что Флоримон, всегда безупречно вежливый с матерью, может спокойно оставаться в ее обществе не более десяти минут. Его ждали многочисленные дела: оседлать лошадь, накормить ястреба, позаботиться о доге, до блеска начистить шпагу, сопровождать в манеж или на охоту монсеньора дофина. Сын проявлял терпение только перед уроками латыни с аббатом Ледигьером.

— Мы с матушкой беседуем, — говорил Флоримон своему наставнику, который удалялся, не смея настаивать.

«Беседа» заключалась главным образом в демонстрации талантов дуэлянта мессира Флоримона. За хрупкой и чувствительной внешностью скрывался истинно мальчишеский характер. Флоримон мечтал лишь сражаться, побеждать, убивать и защищать свою честь. Он был счастлив только со шпагой в руке, и уже готовился учиться стрелять из мушкета. Монсеньора дофина он называл тюфяком.

— Я все время пытаюсь хоть немного расшевелить его, но — увы! — вздыхал мальчик. — Строго между нами, матушка, вам я это могу сказать, но мои слова не должны дойти до чужих ушей. Это может навредить моей карьере.