– Что с ним стало?

– Он… его звали Гейб, я не сказала? Его звали Гейб, и он был… он был по-настоящему добрым.

– Что с ним стало? – снова спросила Элис.

– Гейб умер.

Толстяк испустил вздох, который долго сдерживал, и потер лицо руками. Я знала, как закончилась эта история, только легче от этого не было. Увидеть ее лицо, услышать эти два слова…

– Что с ним стало? – вопрос прозвучал мягче, как-то нерешительно. Элис оглянулась на Лиама, будто спрашивая, стоит ли двигаться в этом направлении дальше. Он кивнул; он тоже понимал. Зу хотела говорить об этом. Мне даже подумалось, что она согласилась на интервью именно потому что хотела рассказать о Гейбе и о том, что он для нее сделал.

– Дети, с которыми я путешествовала раньше? Они обогнали нас на пути в Калифорнию и ждали в моем… на точке встречи, о которой мы договорились. Но мы этого не знали.

О боже…

– Когда мы решили осмотреться, Гейб сказал мне спрятаться за ним. Было очень, очень темно – мы с трудом могли хоть что-нибудь разглядеть. Когда мы открыли одну дверь в… в одно из зданий, там прятались остальные дети. Они увидели его, узнали, что это тот человек из Аризоны, и они подумали, что он выследил их. Одна девочка запаниковала и застрелила его.

Я посмотрела на Лиама в тот же самый момент, когда он посмотрел на меня, совершенно потрясенный.

– Он был хорошим человеком, и он просто пытался помочь – это была ошибка. Но уже было поздно. Они думали, он собирается причинить им вред. Они не знали того, что знала я. Он умер, потому что помогал мне вместо того, чтобы заботиться о себе.

– Это ужасно, – сказала Элис, все еще пытаясь найти правильные слова. – Это…

– Все так боятся друг друга, – продолжила Зу. – Я не хочу смотреть на взрослого и думать, что он высчитывает, сколько сможет за меня получить. Я не хочу, чтобы на меня смотрели и думали, насколько сильно я могу навредить. Слишком много… слишком много моих друзей страдает от боли. Они очень сильно пострадали, пройдя через все это, но они позаботились обо мне. И это – другая сторона. Потому что есть люди, которые боятся. Но есть люди, которые остаются смелыми. Мы выжили, голодные, напуганные и покалеченные, только потому, что держались друг друга.

Элис продолжала запись еще несколько секунд, а потом наконец выключила фотоаппарат и откинулась на спинку стула.

– Думаю, на сегодня достаточно.

Зу кивнула, встала, положила блокнот на свой стул и направилась прямо к Вайде:

– Я нормально справилась?

Вайда подставила ей кулак.

– Ты сделала это, подруга.

Лиам вполуха слушал то, что говорила ему Элис, одновременно пытаясь следить за тем, что происходило между Зу и Вайдой. Он заметил, что я смотрю на него, и вместо того, чтобы отвести взгляд, ответил мне легкой улыбкой. Я почувствовала, что улыбаюсь в ответ, но это мгновение ушло так же быстро, как и пришло. По-настоящему важна была сейчас Зу. И крошечный проблеск счастья, который я почувствовала, и ненадолго стихший огонь не имели никакого значения в сравнении с радостью, которая разрасталась внутри меня, когда девочка говорила с Вайдой, размахивая руками, чтобы подчеркнуть свои слова. И чем дальше я вслушивалась в ее голос, в то, как мило он звучал, взлетая вверх, когда она чем-то восхищалась, в моем сознании начала формироваться одна мысль.

Я дернула Толстяка за руку.

– Какая часть сознания контролирует речь?

Он вышел из оцепенения, будто я вылила на него кувшин ледяной воды.

– Это целая система, помнишь?

– Верно, я это понимаю. Скажу по-другому: есть ли что-то в сознании, что может заставить молчать или лишить способности понимать слова, хотя все остальное будто бы в полном порядке.

Теперь он растерялся.

– Зу не разговаривала по собственному решению.

– Я имею в виду Лилиан, – пояснила я. – Как будто в ее доме всюду включен свет, но она не может отпереть дверь. Или она произносит отдельные слова, но не может понять нас, а мы не понимаем ее. Слышал ли ты о чем-то подобном?

Толстяк задумался.

– Не могу вспомнить, как это называется научно, но такое иногда случается с пациентами после инсульта. Однажды к моему папе в отделение «Скорой помощи» привезли человека, который только что вел урок о Шекспире, а потом, через две минуты после того, как с ним случился удар, вообще не мог общаться. Это… экспрессивная… афазия? Или рецептивная афазия? Я не уверен, нужно перепроверить. Та, которая указывает на повреждение области Вернике в мозгу.

– По-английски, пожалуйста, – вмешалась Вайда, услышавшая конец фразы. – К несчастью, тут ты один бегло говоришь на гиковском.

Толстяк фыркнул.

– По сути, в области Вернике в мозгу формируется то, что хотим сказать, а потом эта спланированная речь передается в центр Брока, который и отвечает за речь непосредственно. Я подумал…

– Что? – поторопила я его.

– Может, Клэнси удалось… отключить или как-то парализовать эти части ее сознания? Или, может, подавить их так, что они не функционируют на полную мощность? – Толстяк бросил на меня проницательный взгляд. – Когда ты восстановила память Лиама, что именно ты сделала?

– Я думала о… Я вспоминала то, что произошло между нами, – пробормотала я. – Я… – Целовала его. – …старалась как-то до него дотянуться, это было на уровне… инстинктов. Я пыталась установить контакт с чем-то в нем.

Я пыталась найти прежнего Лиама, от которого я отказалась.

Отраженное сознание.

– Ох, – выдавила я, прикрыв рот обеими ладонями. – Ох.

– Поделись со всеми, – предложила мне Вайда, положив руки на плечи Зу. – Я только твою половину вашего разговора понимаю.

– Мне нужно завести ее, – проговорила я.

– Простите? – К разговору присоединился Коул. – Кому мы собираемся устроить шоковую терапию?

– Ты думаешь, что сможешь перезапустить эту систему в ее сознании, – понимающе кивнул Толстяк – Но… как именно?

– Клэнси кое-что сказал мне, когда я последний раз была в его голове, – ответила я. – Отраженное сознание. Думаю, это то, что происходит, когда я оказываюсь в чьей-то голове. Я отражаю сознание этого человека своим собственным. Когда я копаюсь в воспоминаниях и ищу в них нужное, это выглядит так, будто я поставила между нами зеркало, и все эти изменения, которые я представляю, тут же отражаются в памяти другого человека.

– И что дальше? – спросил Коул. Похоже, объяснить это будет почти невозможно – они понятия не имели, на что все это похоже, а я вряд ли сумею это выразить.

Но, слава богу, с нами был Толстяк.

– Так значит, ты думаешь, что, активировав эту часть своего сознания, ты активируешь такую же часть сознания ее, и это перезапустит весь процесс?