свою вечную зависимость. А ядовитая тварь все росла, и его словно втягивало внутрь огромными присосками, рассыпанными по перепончатой шкуре.

Он истошно завопил и побежал сломя голову прочь. К своему дому. Скорее наверх.

На лестнице он столкнулся с тринадцатилетней Фридой.

– А, господин Монен, смотрите, какое платье! – Она повлекла его за собой, чтобы показать свою обновку.

– Никакого вам покоя, господин Монен! – сказала фрау Купферрот. – Фрида совсем потеряла голову, когда я передала ей все, что вы мне сказали… Мне пришлось сразу пойти и купить ей это платье.

– Я сама его выбрала! – радостно воскликнула Фрида.

– Да, и они не хотели отдавать нам его под честное слово. Я должна была заплатить сразу. Но когда я рассказала им о вашей помолвке и о том, что вы за все уплатите, им ничего не оставалось, кроме как уступить мне! Вот чек на двадцать семь марок, завтра пришлют за оплатой.

– Хорошо, – сказал Петер.

Но они не оставляли его в покое, они следовали за ним до его комнаты. Там на столе стояли один огромный роскошный букет и два поскромнее.

– Эти розы от меня, – гордо пояснила фрау Купферрот. – Примите еще раз мои многократные поздравления. А этот букетик, что поменьше, это от Вильяма. Он также вас многократно поздравляет и сердечно благодарит за место, которое вы ему обещали. Завтра утром он обязательно сам к вам зайдет!

– А это от меня! – воскликнула Фрида и протянула ему букет фиалок. – Я тоже вас благодарю и поздравляю.

– Спасибо, – пробормотал Петер Монен. – А теперь я хочу побыть один. Работа…

Они наконец вышли, и он встал у окна. Дверь позади него слегка приоткрылась. Он обернулся – это была четырехлетняя Паула, толстощекая, с большими круглыми глазами.

– Ну, а тебе чего? – добродушно поинтересовался он.

Она ничего не ответила.

– Ну скажи-ка мне, чего тебе хочется.

– Кук-р-лу!

– Да-да, завтра ты получишь свою куклу! – Он подтолкнул малышку к двери.

О, что может быть хуже! Завтра у бедняжки Фриды заберут платье. А эта девчушка никогда не получит куклу, о которой мечтает.

– Кук-р-ла!

Он сел за письменный стол, намеренный написать Магде, но перо выпало из руки. Написать – значит причинить боль… всем. И там, на роскошной вилле, и здесь, в этих бедных комнатах, и в доме его несчастной матери. Да и сам он будет страдать. С другой стороны, смех, нега, веселье, музыка, звон бокалов, поцелуи, золото, все…

«Может, мне стоит пойти к ней? Ее поцелуи рассеют все мои страхи».

Но ведь он не хотел, чтобы его страхи рассеивались, вовсе нет! Да, все подталкивает его, все. Как эти жабьи присоски из магазина. Пока его не затянет в этот зачарованный круг, где он не сможет пошевелиться, скованный чудовищными лапами, слабый и сломленный. Еще шажок вперед, и он уже не сможет отвернуть. Никогда. Всей жизни настанет конец.

Где, где же бумага? Он написал:

«Любимая!

Я так не могу. Ты едва ли поймешь причину, но я не могу лишиться своей свободы.

Это совершенно невозможно. Прощай.

Петер».

Он позвонил в колокольчик.

– Фрида, сбегай брось письмо в почтовый ящик!

Распорядившись, он опустился на стул.

Что теперь? О боже, что теперь?

Смерть черепахи

Это история безо всякой содомии. Очень простая, правдивая история, и все, что в ней кажется пикантным, целиком и полностью выдумано мной. Это вы поймете сразу, но только без моего обмана никакого рассказа бы не было.

Итак, много лет назад, когда я был еще молодым, красивым, богатым и хрустящим, как билет банка Германии, был у меня друг, актер в театре имени Фридриха Хеббеля. Его звали Курт Экнер, он был молодым повесой, светловолосым статным парнем, и ему всегда не везло в вопросах съемного жилья. Вскоре рядом с ним поселилась одна учительница фортепиано, вскоре его выгнали за то, что он по ночам утаскивал ее в свои покои, а еще вскоре у его квартирной хозяйки родился белобрысый и очень крикливый младенец, а еще вскоре…

Короче говоря, моему другу Курту всегда приходилось переезжать.

И вот попался ему один меценат – господин Франц Леман, фабрикант мебельных тканей. У него был огромный дом на Берлинской улице, и он жил в нем совершенно один – такое случалось еще в те прекрасные времена. Итак, сей господин Леман предложил актеру пожить у него, ну, и тот, конечно, был доволен.

Курт переехал к Леману и зажил припеваючи. Так как он считал себя обязанным радушному хозяину, то взял на себя все заботы о животных, проживающих в доме. Причем не о великолепных породистых псах – эти и сами знали, как себя вести. У господина Лемана было двое сыновей, которые теперь где-то учились; когда они были еще школярами, то выпросили себе огромный террариум. Тот, конечно, на учебу не поехал, потому до сих пор пребывал на своем месте в доме Лемана, вместе со всеми обитателями – змеями, жабами, слепозмейками, ящерицами и черепахами. Прислуга следила за этими тварями, но не из большой любви, а так, сугубо по обязанности. И тут появился Курт. Он любил животных не меньше, чем театр, и потому неизменно уделял несколько свободных часов террариуму. Он чистил его, менял в нем траву и подстилку – словом, из авгиевых конюшен создавал прекрасное и весьма достойное жилище для бедных ползучих гадов.

Жила там и невообразимо древняя, могучая черепаха, пользовавшаяся особенной любовью господина Лемана. У нее даже кличка была – Олли. С возрастом черепаха этак вымахала, что стала напоминать обшитый латунью паровой котел. Однажды Курт решил, что ее неплохо будет помыть, вывез ее на тележке к ванне, выгрузил туда и пустил воду из кранов – тепленькую, чтобы старушке рептилии было комфортно и любо.

Тут, к несчастью, зазвонил телефон. Курт ответил и вскоре рванул по вызову в свой театр, на срочную репетицию. Бедняга совершенно забыл об Олли – нахлобучил шляпу, влез в пальто и спешно отбыл. Только после полуночи он вернулся, и только тогда мысль об Олли снова пришла ему в голову.

Но самое страшное уже случилось. Главное отличие сухопутных черепах от морских, как несложно догадаться, в том, что сухопутные долго находиться под водой не могут. Так что бедная старая Олли утопла как топор.

Ясное дело, это был страшный удар для господина Лемана. Но еще хуже событие сказалось на Олли – в трауре своем он почти превратился в добропорядочного мужчину и в течение недели носу не