По дороге в казармы шарфюрер свернул на тропинку, ведшую к зарослям шиповника, присел в тени и принялся рассматривать сигареты. Все пачки были запечатаны, лишь одна чуть надорвана. Он раскрыл ее.

Между сигаретами лежала свернутая вчетверо бумажка, тонкая, как шелковая ткань, и такая же прозрачная. И на бумажке всего несколько слов:

«Бегите из Нима. Вас ищет гестапо…»

А на другой стороне приписка, едва приметная глазу:

«Друзья встретят вас по дороге на Монпелье. Пароль…»

В белоэмигрантской газете, что выходит во Франкфурте-на-Майне, промелькнула заметка на последней полосе в самом низу. Маленькая, набранная нонпарелью. Собственно, это была не заметка, а некролог. Ее хотели дать в траурной рамке, как обычно делают газеты в подобных случаях, но траурных рамок в последнее время стало появляться так много, что редактор счел неудобным добавить еще одну. В заметке сообщалось, что скончался на семьдесят втором году жизни старейший русский эмигрант князь Галицын, заслуги коего перед Белым союзом в Германии велики и неоценимы. Соболезнование никому не выражалось, так как князь был одинок и не оставил после себя на этой земле никого.

Говорили, будто в редакции шел спор – публиковать сообщение о смерти Галицына или дать информацию о злодейском его убийстве. Князя нашли недалеко от ресторана «Тройка» мертвым, со следами ранения в область сердца. Жизнь Галицына прервало тонкое жало стилета, проникшее в грудную клетку сзади, видимо, когда он шел ночью домой. Князь всегда возвращался из ресторана пешком. И всегда один. Кто-то настиг старого, уже уставшего жить на этой грешной земле князя…

Кто-то. Не Ольшер. Ольшер воспринял смерть Галицына как личную неудачу. Галицын должен был передать ему сведения о человеке, похитившем на втором километре Берлинского кольца пакет. «Этот человек жив, – сказал Галицын, – и находится где-то недалеко». И добавил, что сведения о нем получил из Мюнхена от работника Туркестанского национального комитета, фамилию которого тоже назовет, но это будет уже «особое соглашение». Ольшер ждал князя в двенадцать ночи у Главного вокзала. И не дождался.

Обычную причину, способную задержать человека, Ольшер сразу отбросил. Практика разведки обычные причины исключала – если не явилось на встречу лицо, обладающее важной тайной, значит, случилось несчастье, – кто-то, заинтересованный в тайне, остановил идущего или преградил ему путь.

На следующий день Ольшер поехал в район Фабрикштрассе отыскивать князя. Крошечная надежда все же таилась в душе капитана – а вдруг старик занемог, просто занемог. Имеет право человек вопреки закону разведки заразиться гриппом или испортить себе желудок, наконец, почувствовать боль в сердце! Кстати, сам Ольшер последнее время часто вздрагивает от какого-то неприятного покалывания в груди. Надежда была крошечная, такая крошечная, что уже на пути к Фабрикштрассе растаяла. К тому же Ольшер не нашел квартиры князя: упрямый старик не назвал адреса, а лишь намекнул на существование какого-то обшарпанного подъезда в сером доме, большом сером доме. Серых домов на Фабрикштрассе было много, слишком много для одной улицы, а обшарпанных подъездов еще больше. И не в домах и подъездах дело. Ольшер понял, что нет князя. Вообще нет. Старик слишком пунктуальный и слишком строгий по отношению к себе человек – он не мог не прийти, если бы даже почувствовал боль в сердце…

И все же вечером капитан заглянул в «Тройку». Последняя надежда на встречу. Даже не надежда, а обязанность, что ли, необходимость проверить себя и проверить князя.

Галицына не было. Не пришел князь, не занял своего обычного места у стены. Впрочем, и места не оказалось. Почему-то столик передвинули. За ним восседала многолюдная компания эмигрантов.

Князь не придет. Уже никогда не придет, сделал печальный для себя вывод Ольшер. Князя не ждут здесь…

Капитан выпил рюмку коньяку, закусил лимоном и решил покинуть ресторан – в обществе эмигрантов ему делать нечего. И вдруг заметил у противоположной стены, под окнами, знакомый профиль. И не столько профиль, сколько шрам, редкий по своему очертанию небольшой шрам на левой щеке. Его помнил Ольшер. В личном деле Главного управления СС на фотографии оттенялся именно шрам. К тому же капитан мог воочию убедиться в существовании шрама, принимая его обладателя у себя в отделе на Моммзенштрассе. И еще – родинка, справа у основания носа. Она должна обязательно быть. Пусть повернет голову человек, и Ольшер увидит ее. Ну, поворачивайся! Вот она, на своем месте. А вьющиеся волосы, их не спутаешь, конечно. Он! Бывший военный министр и вице-президент.

С кем сидит человек со шрамом? Двое туркестанцев, не знакомых Ольшеру. Рядом главари русского эмигрантского союза Околович, Ольгский, Столыпин, Романов. С другой стороны стола – вдохновители украинских националистов из Мюнхена. Ольшер знает лишь одного из них – круглолицего с бритой головой. Прежде он именовался «Цезарем», потом «Мазепой». Настоящая фамилия капитану не известна, хотя на встрече союзников Германии в «Адлоне» Ольшеру представляли «Цезаря» и даже как-то называли. Впрочем, тогда рядом со Степаном Бандерой не звучал никто из упавцев, и незачем было запоминать другие фамилии. Сейчас, после убийства Бандеры, бывшие упавцы усилили конспирацию и пользовались кличками, а если назывались фамилии, то вымышленные. Надо полагать, что где-то рядом расположилась личная охрана «Цезаря».

«О чем они говорят? – подумал Ольшер. – Что волнует моих бывших подопечных? Или сколачивают новый союз. Он вспомнил, каких сил и трудов стоил ему банкет в «Адлоне», как трудно было уговорить этих вечно грызущихся из-за жирного куска националистов, уговорить сесть за один стол и подписать декларацию верности Германии. Как чванился Бандера, как горячился Власов, как упрямился Каюмхан. Где они теперь? Один Вали Каюмхан держится на ногах, но его уже оттеснил Хаит, оттеснили более энергичные и деловые люди, современные, как их называют в Бонне. Они делают то, что делал до сорок пятого года Ольшер. И делал неплохо. Мог бы делать и сейчас. Но и его оттесняют. Откровенно оттесняют, вырывают из рук тайну.

«О чем они говорят?» – продолжал угадывать капитан. И вдруг его обожгла страшная мысль: «Сеть вторжения!» За столиком делили тайну. На глазах владельца. Истинного владельца. «Негодяи! – застонал в бессильной злобе Ольшер. – Грабители! Живого раздираете на части…»

«Но тайна все-таки у меня. И вы не догадываетесь, что без гауптштурмфюрера вам не обойтись. И если уж делить добычу, то по чести, и большая доля моя. Слышите! Большая доля!» В порыве негодования он забыл об Исламбеке, забыл, что посыльный его не дошел до цели. И не было никакой тайны, она исчезла, растворилась где-то в пути. И посыльный военного министра тоже не дошел, иначе майор Райли не обратился бы за помощью к гауптштурмфюреру. Отделив мысленно часть добычи себе, Ольшер чуточку поостыл и уже спокойнее принялся оценивать сложившуюся обстановку.

Присутствие в ресторане человека со шрамом явно беспокоило капитана. Если действительно идет торг, то что может он продать банде эмигрантов? Чем располагает этот кудрявый господин из Мюнхена? Ольшер вспомнил, что перед самым шестым июня, днем высадки англо-американских войск в Нормандии, Хаит был командирован в Ним и Альби. Он очень торопился и просил начальника «Тюркостштелле» разрешить ему эту поездку с документом Главного управления СС. Только такой документ давал право беспрепятственного передвижения по югу Франции, превращенному в зону «чрезвычайного положения». Ольшер дал такой документ, но указал в нем только Альби: гауптштурмфюрер боялся, что Хаит помешает операции в Ниме. Из Нима была получена шифрованная записка от Исламбека, в которой тот сообщал о выходе на цель и приготовлениях к последнему шагу. Последний шаг не был сделан, теперь это ясно. И не по вине ли военного министра? Ольшер уже тогда заподозрил что-то неладное и потребовал от полковника Арипова немедленного доклада о передвижении туркестанцев в районе Нима, начиная от 6 июня 1944 года. Но доклада не получил, как и не получил никаких сведений от Исламбека. Во Франции начались военные действия, и связь гарнизонов с Главным управлением СС прервалась. Все сообщения шли через ставку главного командования. Доклад застрял где-то в пути, не до него было, а возможно, полковник Арипов не отправил отчет. Не смог или не захотел. Вернее всего, не захотел: он был другом военного министра и укрыл место его нахождения.