— Курд. Сколько себя помню, столько и его. Хасана папа в Турции из тюрьмы выкупил. От казни спас.

— Что значит «выкупил»?! — не понял я.

— За деньги, — пояснила Вера Аркадьевна. — Ты считаешь, у нас из тюрьмы человека можно выкупить, а у них — нельзя? И учти, если папе наш заезд не понравится — а так это, чувствую, и будет! — он Хасану велит тебя с лестницы спустить! Хасан, как раб лампы, все его желания исполняет!

«Джинн неразбавленный! — подумал я. — То, что надо!»

— Будь спок! — Заводя мотоцикл, я подмигнул Вере Аркадьевне. — Мы сделаем твоему отцу предложение, от которого он не сможет отказаться!

— Ты лучше мне такое предложение сделай, Угаров! Кажется, я теперь свободная женщина!

— Куда прешь?! — облаял я ни в чем не повинного водителя «Запорожца», обгоняя его по левой полосе. — Шары протри, чайник!

Поселок «Сокол» известен мне с детства. Улицы Левитана, Поленова, Врубеля, Сурикова я исходил ногами двадцать пятого размера вдоль и поперек. Гуляли мы здесь обыкновенно с женой моего экспансивного дядюшки милейшей Евгенией Ильиничной. Здесь она докучала мне строгой моралью, когда я рвал яблоки в чужих садах или штаны, сражаясь с марсианскими пришельцами из соседних подъездов. «Общество передвижников», основавших поселок, я принимал тогда за бригаду грузчиков из мебельного. Для чего грузчики писали картины, я не задумывался. У меня лично по рисованию двойка была. Теперь в поселке «Сокол» обосновались совсем другие пришельцы. Марсианами тут не пахло. Пахло тут большими деньгами.

У высоченного забора с копьями по верхней кромке Европа тронула меня за плечо:

— Приехали! А сейчас — в холодную воду!

Она достала из сумочки такой примерно, как я видел у депутата Раздорова, пульт, и, повинуясь беззвучному сигналу, ворота сдвинулись вправо. Следуя за Европой, я вкатил «харлей» во двор.

— Стоять, полкан! — Опущенная лапа и свернутое набок переднее колесо придали ему устойчивое положение.

Я обернулся к дому и встретился взглядом с Аркадием Петровичем Маевским.

Если верить Плинию, то где-то в самых верховьях Нила обитает зверь Катоблепас: «Небольшого размера, неуклюжий и медлительный во всех своих движениях, только голова у него так велика, что он с трудом ее носит и всегда ходит, опустив ее к земле, а ежели бы он так не делал, то мог бы изничтожить весь род человеческий, ибо всякий, кто глядит ему в глаза, тотчас погибает». С греческого «катоблепас» переводится как «смотрящий вниз».

Маевский смотрел вниз из углового окна второго этажа. Взгляд его был неподвижен и пуст. Но я не погиб. Я умер чуть раньше, сгорев заживо на Ходынском поле вместе с моими друзьями среди обломков упавшего вертолета. Потому я остался ждать, пока Хасан запустит нас с Верой Аркадьевной в логово Катоблепаса.

Лишь только отворилась тяжелая резная дверь, как Вера повисла у курда на шее. Роста в нем было метра два с гаком, и пришлось ему весьма наклониться. Проделал он это, как успел я заметить, почти машинально. Привычный жест любимой няньки.

— Как папа, Хасанчик?! — опускаясь на пол уже за порогом, спросила Вера.

— Хозяин в библиотеке, — ответил курд уклончиво.

Трактовать это примерно следовало так: «Я не в праве судить о настроении господина, да еще в присутствии посторонних». А что-либо прочесть по его глазам было сложнее, чем по ассирийским клинописным табличкам.

Слуга Маевского был мужчиной, судя по седине на кудрях, выбивавшихся из-под его алой фески, лет пятидесяти, с чисто выбритым желтым лицом и такого же цвета руками. Остальное скрывалось под черной длиннополой рубахой с глухим воротничком, узкими брюками в тон и востроносыми узорными туфлями. Отсутствие бороды у правоверного мусульманина, равно как и весь его экзотический костюм восточного сочинения, проще всего объяснялось причудами господина. Причуды у Аркадия Петровича, надо полагать, были позаковыристей, чем у графа Монте-Кристо. Тот, по крайне мере, чиновниками в шахматы не играл.

Хасан проводил нас в уютно обставленную и жарко натопленную комнату. Выложенная изразцами с ручной затейливой росписью голландская печь уходила под потолок, пронзая, видимо, ею же отапливаемый второй этаж, и завершалась где-то на крыше кирпичной трубой. Трубу я подметил еще во дворе, как и поленницу в собственный рост, заботливо накрытую обрезками толи. Согревал ли живой огонь холоднокровного магната лучше, чем центральное отопление, или опасные бумажки так удобней было жечь — это мне, фалалею, неведомо.

— Скажи, что я хочу его видеть. — Сбросив дубленку на ковер, сама Вера опустилась в кресло, подтянутое к печке, и закурила.

Причем по лицу ее легко было догадаться, что отца своего видеть она совсем не хочет.

Хасан, будто вышколенный камердинер, поклонился и пропал за портьерой, обшитой серебряным галуном.

— Черт! — сказала Европа, швырнув сигарету в огнедышащее устье. — Черт, черт, черт! Угаров!

Ударившись о чугунный край заслонки, сигарета упала на поддон.

— Черт! — Европа схватила кочергу и врезала по жестяному поддону с такой злостью, что пробила его насквозь. Извлечь стальную клюшку ей оказалось уже не под силу.

— Вот черт! — Она растерянно улыбнулась.

— Ну, что ты боишься?! Он же твой отец! — Я обнял ее и погладил по волосам.

— Ты не знаешь его! — уткнувшись мне в грудь, повторила Вера давешнюю фразу.

Хасан появился так же бесшумно, как и пропал.

— Хозяин вас ждет, — молвил он, обращаясь исключительно ко мне.

— Почему?! — встрепенулась Вера. — Почему его?!

— Тебе, принцесса, лучше туда не ходить. — В голосе курда явственно прозвучало сочувствие.

Большего он ей не сказал, но Вера его поняла и так. Здесь все друг друга без лишних слов понимали. Кроме меня, разумеется.

Прокладывая путь, Хасан отдернул портьеру и пустил меня вперед. Неуютно я чувствовал себя, поднимаясь наверх и прислушиваясь к его ровному дыханию. Даже руку в карман опустил, хотя вроде бы перестрелки ничто пока не предвещало.

Библиотека Маевского и впрямь оказалась библиотекой: не пещерой людоеда и не пыточной камерой инквизитора.

Аркадий Петрович все так же стоял у окна, глядя на улицу. В профиль он был до странности похож на камбоджийского бунтаря-полковника из фильма «Апокалипсис сегодня».

— Ты где пропадал? — глухо спросил Аркадий Петрович. — Хасану пришлось твою работу делать. Подойди.

Готовый к любому повороту событий, но не к подобному, я направился на встречу с Маевским.

— Не ко мне, дурак! — остановил он меня на полпути. — К доске!

И теперь только я заметил накрытую фигурами шахматную доску посреди инкрустированного антикварного столика. Целая палитра чувств обрушилась на меня при виде знакомой с детства игры: гнев, робость, нетерпение и бог знает что еще. Я замер. Так, я помню, наш класс замирал в тревожном ожидании, когда безжалостный математик Пузырев Антон Ефремович вел карандашом сверху вниз по строчкам журнала: «К доске пойдет… Пойдет к доске… Угаров!» Вздрогнув, я медленно, словно двоечник, приблизился к этому гротесковому воплощению всех моих бед. «Вот ты какой, цветочек аленький!» — усмехнулся я, оценивая настоящую «партию смерти». Фигур на доске оставалось не более половины. Черные играли уже без ферзя, но с проходной защищенной пешкой в шаге от королевского поля соперника. Если они еще и владели правом хода, то белые почти наверняка обязаны были менять ее на свою королеву. Таким образом, белые, не обладая позиционным преимуществом, оказывались в проигрыше, ибо имели на одного офицера меньше при равном количестве прочих фигур.