— Давай-ка сюда бутылку и марш домой, к мамочке, — сказал я.

Я расстелил пальто сэра Уильяма, мы легли и укрылись полами. Сверху положили плащ и до утра спали по-птичьи — все время начеку, зная, откуда дует ветер и куда плывут облака. К восходу солнца мы уже совсем проснулись, и нам казалось, что нас уносит в мутное небо.

Носатик недоуменно разглядывал вчерашний лес — дюжина деревьев вокруг бензоколонки. Напротив — вилла, за ней пешеходная тропа, несколько купальных кабин и в просветах серое, как свинец, море.

— Надо уходить отсюда, — сказал Носатик.

— Нет, — сказал я. — Превосходное местечко. Как раз чтобы заработать нам на хлеб.

Ветви бука, под которые мы забрались, свисали так низко, что у меня заныли плечи.

— Но у вас же нет с собой красок, мистер Джимсон.

— Красками на жизнь не заработаешь, — сказал я. — Особенно если пишешь что-нибудь стоящее. Помоги мне встать, у меня нога одеревенели.

Носатик поднял меня рывком, и я достал газеты.

— Там полицейский, — сказал Носатик.

— Ну и черт с ним, — сказал я, потому что не имел ни малейшего намерения разрешать правительству совать нос в мои дела. — Иди домой, к мамочке!

— Вы вовсе этого не хотите, мистер Джимсон.

Я не стал спорить. Ветер шевелил листьями, разрушая вчерашние образы. Какой замысел! Он все более захватывал меня. Всем замыслам замысел.

— Здорово же ты исковеркал свою жизнь, швырнув стипендию коту под хвост, — сказал я.

Моросило. Носатик стоял, поджав по-жеребячьи ногу. На носу у него блестели дождевые капли. Уши шевелились. Носатик соображал.

— Пошли, — сказал я, позвякивая шиллингом Тома Джонса и тремя шестипенсовиками. — Я проголодался.

— По-моему, я еще ничего не исковеркал, — сказал Носатик. — Я ведь только начинаю.

— Вот упрячут тебя в каталажку, — сказал я. — Лет на пять. Выйдешь сломленный и чокнутый. Сколько у тебя осталось денег?

Все еще где-то витая, Носатик сунул свою мальчишечью, красную и шероховатую, лапу в карман и извлек оттуда шиллинг, четыре пенса, медяк достоинством в полпенни, переднюю запонку и наполеондор.

— Французскую монетку пустим в автомат на плитку шоколада. Значит, будем считать — шиллинг и шесть пенсов. Можешь заприходовать.

— Может, так будет даже лучше.

— Что лучше? — не понял я: шум прибоя мешал мне сосредоточиться.

— Тюрьма, — сказал он.

— Бог мой, — сказал я, вдыхая аромат кофе, доносившийся из хромированного ресторанчика. — Ляг уж лучше посреди дороги и жди, когда паровой каток оставит от тебя мокрое место. А ну, пошли.

В ресторанчике было полно девиц. Соплявки с перманентом, финтифлюшки. А море все катило волны, гремя моими раковинами и превращая мою гальку в драгоценные камни. Срывая все преграды на моем пути. Озарения провидца.

И вот я застыл

В потоке светил.

И очи мои —

Моря без земли —

Не знали предела.

Так небо велело.

— Простите меня, мистер Джимсон, — сказал Носатик.

— Кажется, приличное заведение, — сказал я.

На окнах — бумажные ленточки от мух, три грузовика перед входом. Две официантки, полумертвые от беготни, суеты, грязи, шума и полной беспросветности. Заведеньице что надо. При последнем издыхании. Качество, количество или крышка. Не до жиру, быть бы живу.

Мы пошли и позавтракали. И когда Носатик проглотил два куска свинины толщиной с банковскую дверь, два несвежих яйца, от которых шел дух покрепче, чем от мастики, полкаравая хлеба и полфунта маргарина, он сказал вполне бодро:

— В жизни все надо испытать.

— Мяукнула кошка, когда ее прихлопнуло кирпичом, — отозвался я. — Вопрос: что и зачем?

Потому что я так наелся, что мозги мои растянулись, как барабан, и чужие мысли от них отскакивали.

— И тюрьму, — сказал он.

— Да, — сказал я. — А еще лучше раскроить тебе черепок и почистить там внутри.

И я так рассердился, что чуть было его не обругал. Но тут же взял себя в руки. Спокойно, сказал я себе. Мальчик еще зелен. Все принимает всерьез. А за душой ничего. Как новая электрическая пила, которой нечего пилить, — сплошной свист да звон. Готова крушить самое себя. И я сказал:

— Ты бы лучше подумал, на что мы будем жить.

— Я подумал, мистер Джимсон; и потом, вам ни в коем случае нельзя спать в канаве.

Ну что с него возьмешь? Ребенок! И, как все дети, на редкость практичен.

— Ну, и как же ты собираешься добывать деньги?

— Буду работать.

— И кем же ты будешь работать?

— Землекопом или чем-нибудь вроде.

— Чтобы все испытать?

— Да. Я думаю, мне полезно будет спуститься на дно.

— Землекоп — это еще не дно, — сказал я. — Правительство — вот где дно. Только туда тебя не пустят. Там даже на нижнюю ступеньку не пускают без диплома.

— Или рассыльным, — сказал он.

Но дальше я не стал слушать. Ветер ласково, как ребенок лапкой, гладил мне брюхо. Облака рассеялись. И пока мы шли по дороге, в душе у меня звенели колокольчики.

— Мы куда-то вышли, — сказал Носатик, пропуская «роллс-ройс», до отказа набитый тушами в узенькую полосочку. Высматривают пташек в шезлонгах, по три фунта за день. — К дюнам, кажется.

— Местечко — прямо для пташек, — сказал я. Потому что две милашки уже порхали по пляжу, презрев утренний сон.

Он корифей в полдневном хоре — триль, триль,

триль, триль, —

Вознесшийся на крыльях света в простор великий.

И страх внушающее солнце

Стоит в высотах неподвижно и глядит на эту птаху

Глазами, полными смиренья, восторга, любви и страха.

— Это даже лучше, чем бекон. Слово о природе. Что такое природа для человека с душою Билли Блейка? Для воображения гения? Дорога к блаженству.

— За нами кто-то идет, — сказал Носатик. — Кажется, сыщик.

— Сыщик так сыщик, — сказал я. — Пусть себе идет. Идти следом — удел правительства. Наше дело — быть в авангарде. Указывать путь. На твоем месте я занялся бы страхованием. Чистая, надежная работа — через пять лет будешь ездить в собственном «роллс-ройсе».

— Мне он ни к чему.

— Не презирай благо, истину и прекрасное.

— Я и не презираю. Просто я хочу заниматься искусством.

— Искусство — величайшая роскошь рода человеков, — сказал я, заворачивая на почту. — Как и жизнь. И дается дорогой ценой.