Вдруг чья-то тень метнулась с нар, бесшумно подлетела к Ирине, схватила ее за судорожно скрючившиеся руки, сжала их и тяжело повисла на ней. Петля перетянула горло, сознание покинуло Ирину.

А потом, через бесконечность, тело Ирины с треском обрушилось, упало, как кукла на пол, ударилось головой. Неясная тень метнулась назад. Тело Ирины, конвульсивно дергаясь, разбрасывая руки и ноги, билось об кафель пола. Тотчас с лязгом отворилась дверь. Мелькнуло встревоженное лицо ночной контролерши. Раздался визг. Ирина ничего не слышала, она лежала с почерневшим лицом, вывалив язык, выпучив слепые глаза, чтобы уже никогда не видеть этого жестокого мира.

Когда Юрий свернул с Пушкинской, было без десяти два. Опаздывать он не любил, а ведь придется еще искать место, где припарковаться. Прямо у корпуса вряд ли получится. Сегодня у КПРФ какая-то шумная пресс-конференция, значит, будет полно машин. Да и депутаты, как известно, пешком на работу не ходят. Значит, придется опять парковаться в соседнем дворике. Пару раз, правда, приходилось выслушивать от жильцов угрозы, что шины проткнут или поцарапают двери, но пока ничего такого не было.

Да, действительно, у депутатского корпуса припарковаться не получилось. Юрий проехал мимо входа в здание, развернулся и покатил обратно, к въезду во двор.

Двор был пуст. Только какой-то однорукий верзила вошел с улицы, когда Юрий закрывал машину. Включив сигнализацию, Гордеев направился к выходу. Однорукий, как видно, не мог найти нужный дом, потому что вышел из дворика сразу за ним и, обогнав, быстро зашагал по мостовой, скрывшись за стоящим у обочины автобусом. Юрий посмотрел на часы. Было без трех два.

– Опаздываю, черт… – ругнулся он и ускорил шаг.

Однорукий был между автобусами. Видно, он не москвич, раз решил, что тут жилые дома. Гордеев, проходя мимо этого однорукого, вдруг заметил, что тот странно посмотрел на него. Но какое это имело значение?..

Все произошло, когда он уже взялся за ручку парадной. Что-то хлопнуло за спиной, кто-то закричал: «Ложись!» – и толкнул Гордеева в спину. Споткнувшись, Юрий Петрович полетел на асфальт, а вокруг загремели выстрелы и закричали люди.

Все закончилось так же быстро, как и началось. Кто-то поднял Юрия на ноги, несколько милиционеров сразу начали ощупывать его, хлопать по плечу и говорить, что он в рубашке родился, кто-то вдруг потребовал у него документы и захотел обыскать.

– А что случилось? – бормотал он, ничего не понимая. – Тут кто-то стрелял, да?

– Стрелял, конечно, стрелял!

Из парадной выскочили первые журналисты с видеокамерами. В нос Гордееву ткнулось сразу несколько микрофонов, но тут же пропали, оттесненные милицией.

– А в кого стреляли? – пробормотал Юрий, начиная смутно догадываться, что он тоже как-то замешан в случившемся.

– Так в тебя же и стреляли! – Его потрясли за плечо. – Ты чего, не понял еще?

Юрий почувствовал, что у него задрожали руки.

– Как в меня? – пробормотал он изменившимся, каким-то чужим голосом, и огляделся.

И тут он увидел лежащего на земле, окруженного милицией и телевизионщиками однорукого. Рядом с ним валялся револьвер с глушителем.

– Нашатыря! Дайте нашатыря! – услышал Юрий откуда-то с небес и догадался, что это он падает в обморок…

Лабиринты думских коридоров, своей стерильностью и строгостью напоминавшие больничные покои, мало успокоили Гордеева. За шеренгами дубовых отполированных дверей бесшумно растворялись сновавшие туда-сюда секретарши, исчезали мальчики в синих костюмах с мобильными телефонами, изредка мелькал шумный хвост свиты какого-нибудь депутата. Чинные таблички с именами, оповещающие о времени приема, церемонно охраняли порядок в доме законодателей. Вырвавшись от милиции на несколько минут, Юрий Петрович преследовал единственную цель – унять дрожь в коленках и остановить бессвязный поток фраз, которые долбили его мозг. Особенно злобствовала какая-то дешевая песенка, ее ритмический абсурд воспроизводился в голове с навязчивостью молотка соседа, рано поутру забивающего за стеной гвозди. «Ты ж еще молодой. Ты ж еще страдаешь…» «Идиотизм! – Чем страдает герой, Гордеев припомнить не мог и спотыкался всякий раз, ловя себя на мысли, что невольно подыскивает рифму, – ерундой, лебедой, сединой… Фу! Такое даже в страшном сне… Сон… Да, сегодняшней ночью он видел сон, будто из разбитой банки расползались тонкие, как ниточки, змеи. Ну и к чему это? Кобрин?.. В конце концов, почему он даже не появился, когда шумел весь этот сыр-бор вокруг покушения?»

Только сейчас Гордеев стал осознавать, что прорваться в эти коридоры его заставило тайное желание немедленно увидеть Кобрина. Смертельная опасность, которую Гордеев почуял, заставила его избрать тактику опытного поискового пса – бежать по не остывшим еще следам. Только депутат мог зарифмовать те страдания, которые мучили Гордеева.

Думские палаты вывели Юрия Петровича в светлый холл. Яркие стекляшки богатой люстры переливались на солнце, свисая в провал первого этажа. С балкона открывалась широкая лестница, покрытая ковром, а внизу царило оживление – журналисты вприпрыжку старались обставить друг друга, прорываясь сквозь заслон охраны к законодателям, слепили «Бетакамы», падали микрофоны, стоял гомон от сыплющихся слева и справа вопросов. Гордееву казалось, что это не люстра висит под потолком, а слившиеся в единый сноп вопросы повисли над головами народных избранников.

На противоположной стороне балконного круга, за горшками с пальмами, стыдливо укрылась дверь знакомого бара. Гордеев подумал, что это то самое блаженное место, где мысли наконец получат желанное построение по ранжиру. Уютные столики блистали девственной чистотой, а востроглазые буфетчицы – незамутненным взором. Гордеев попросил пятьдесят граммов коньяку и отчаянно опрокинул в один присест широкий, по всем правилам винного искусства, бокал. Девушка за стойкой сочувственно поморгала посетителю, но, спохватившись, заулыбалась, стуча по клавишам кассового аппарата. Сумма на чеке, несмотря на шикарность напитка, значилась мизерная. Гордеев вспомнил жалостливые интервью народных избранников – они, дескать, тоже зарплату получают нерегулярно, как и прочие простые граждане, – и заказал новую порцию коньячка. Вторые пятьдесят пошли не так споро, зато с большим теплом. Приятная истома наконец стерла истерический ритм дешевой песенки в голове, и к Юрию Петровичу постепенно стала возвращаться трезвость мысли.

«В нашей жизни главное – постоянно поддерживать состояние легкого опьянения и не дай Бог чуть-чуть передержать» – так, кажется, говорил Гордееву один его клиент – ловкий «строитель пирамид», каждый час в качестве лекарства принимавший из микстурной бутылочки глоток коньяку. «Пожалуй, в чем-то он был прав», – Гордеев вытащил из кармана думский пропуск. Обычно Юрий Петрович гордился перед коллегами своей профессиональной памятью, справедливо полагая, что именно этот феномен во многом определил его удачную карьеру. Однако сейчас ему не хотелось огорчаться по поводу того, что он забыл номер кабинета, где принимает Кобрин. Его карьера, да и… сама жизнь больше не зависели от прочности памяти, они даже не зависели больше от его работоспособности и самоуверенности. Он вдруг понял, что та сила – физическая и моральная, присутствие которой он каждое утро с радостью обнаруживал в себе, собираясь на работу, больше не может служить ему верой и правдой. Не то чтобы Гордеев вдруг в один миг прозрел и растерялся, просто он неожиданно понял, что оружие, всегда защищавшее его, устарело – словно он старательно прочищал кремневое ружье, тогда как соседи давно уже изобрели втихомолку ядерное оружие.