был противоречив. С одной стороны, мне нравилось, что у них есть талия, а у нас нет никакой талии, это будило во мне — как бы это назвать? „Негу“, что ли? — Ну да, это будило во мне негу. Но, с другой стороны, ведь они же зарезали Марата перочинным ножиком, а Марат был Неподкупен, и резать его не следовало. Это уже убивало всякую негу. С одной стороны, мне, как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, т. е. вот они вынуждены мочиться, приседая на корточки, это мне нравилось, это наполняло меня — ну чем это меня наполняло? Негой, что ли? — Ну да, это наполняло меня негой». Женщину Ерофеев постигает душой и телом, разумом и сердцем, но главное — он стремится прорваться сквозь сеть различий и различении, которая работает на всех уровнях человеческого сознания, и телесного, и духовного, и которая разделяет и определяет, что в женщине хорошо, а что — плохо, что — красиво, а что — нет, что — допустимо, а что — недопустимо и невозможно.

Для разрушения этой плотной сети означающих Ерофеев конструирует множество историй любви. Конечно, по уровню охвата и систематичности эти рассказы уступают «Фигурам любовной речи» Р. Барта, однако открывают неведомые французскому литературоведу и семиологу стороны женской натуры и дискурсы ее описания.

Первая большая история о женщине в повести Ерофеева — это романтическая история и ее «деконструкция». Был у меня приятель, говорит рассказчик, и он влюбился (помешался) в прославленную артистку Ольгу Эрдели. Он ее при этом ни разу не видел, а только слышал по радио. «Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается. Подай ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, Ольгой Эрдели, арфисткой, и только тогда — воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться, буду пить и курить и высунусь в окошко». Приятели влюбленного, желая его спасти, предлагали разные замены, но безумец не шел ни на какие уступки. Наконец, они находят пьяную проститутку, суют ей в руки балалайку и впускают в комнату влюбленного под видом Эрдели. «В итоге, — сообщает рассказчик, — и наутро смотрю: открылось окошко, он из него высунулся и потихоньку закурил. Потом потихоньку заработал, заучился, запил… И стал человек как человек». Душераздирающая история, и если мы романтики, то это про нас.

Слушатели протестуют против приведенного рассказа, ибо желают услышать что-то тургеневское. Вызывается один дед и начинает: «Председатель (видимо, колхоза. — Б.М.) у нас был… Лоэнгрин его звали, строгий такой… и весь в чирьях… и каждый вечер на моторной лодке катался. Сядет в лодку и по речке плывет… плывет и чирья из себя выдавливает… А покатается на лодке… придет к себе в правление, ляжет на пол… тут уже к нему не подступись — молчит и молчит». Рассказчик этим закончил и заплакал, а слушатели расхохотались. В структуре историй о любви этот пассаж призван выявить основное, означающее романтического любовника, который сидит в каждом из нас и который должен быть изгнан. Это возможно не путем критики сознания. Ерофеев приводит одну историю, которая вполне банальна по нашим масштабам, но именно героиня этой повседневной истории и раскрывает тот изменившийся ландшафт события любви, в котором мы пребываем сегодня. Да, романтическая любовь существует, но она существует в особом идеализированном пространстве, которое, собственно, и выстраивается в любом романе. Ерофеев, мне кажется, преследует иную задачу: показать условия зарождения, свершения любви как события в неком «реальном» пространстве или ландшафте российской повседневности. Именно производительную роль места события любви и выявляет Ерофеев.

Начало истории несколько ошеломляет. К собутыльникам подсаживается женщина и просит выпить. В конце концов компания, видя в ней нечто неординарное, наливает стакан «тети Клавы» — одного из адских коктейлей, описанных ранее Ерофеевым. Женщина открывает рот и, показывая на отсутствующие зубы, говорит, что их ей выбили за Пушкина. Публика заинтригована. «Все с Пушкина началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает: „Мой чудный взгляд тебя томил?“ Я говорю: „Ну, допустим, томил…“ А он опять за икры: „В душе мой голос раздавался?“ — „Конечно, — говорю, — раздавался“. Тут он схватил меня в охапку и куда-то поволок. А когда уже выволок — я ходила сама не своя, все твердила: „Пушкин-Евтюшкин-томил-раздавался“». «Целых полгода, — продолжает рассказчица, — все шло хорошо, но потом все снова испортил Пушкин: я, как напьюсь, так сразу к нему и подступаю: „А кто за тебя детушек будет воспитывать? Пушкин что ли?“» Этот вопрос приводил в бешенство любовника, и, наконец, он не выдержал, избил свою пассию и скрылся. Потом вернулся и снова избил, выбил четыре передних зуба, а затем снова уехал «по путевке комсомола», и след его затерялся на бескрайних просторах бывшего СССР. Таков плачевный результат любви: огромное количество матерей-одиночек. Страдают не только женщины и дети-безотцовщина, но и сами мужчины. Символическая пассия героя Ерофеева — женщина; «с косой до попы» — это женщина, символизирующая смерть. Преследуемый убийцами, герой бежит по Москве (а ведь он ехал в Петушки, в землю обетованную) и намеревается укрыться в знакомом чреве Курского вокзала. Но в конце своего пути он натыкается на женщину с косой, к которой он не доехал, и приходит к Кремлю, который прежде ему никогда не встречался, хотя он колесил пьяный по всей столице. Итак, Кремль — символ власти и женщина — символ смерти раскрывают свое подлинное лицо и сбрасывают маски в самый последний миг жизни героя. Фальшивые кумиры? Да, но они управляли всей жизнью героя и остались непреодоленными. Именно в этом состоит опыт эмансипации маргинального писателя. Это — трагический опыт. Как мы его воспримем, это зависит от нас. Возможно, одни скажут, что жизнь — это дерьмо, и продолжат беспробудное пьянство, но мне хотелось, чтобы молодые читатели осознали свою ответственность не только перед великими идеями и ценностями духа, религии, науки, которые цивилизуют нас и оберегают жизнь от распада, но и перед тем фактом, что мы являемся телесными существами, проживающими свою жизнь в территориях повседневности, которые тоже нуждаются в улучшении и освобождении.