Открываю тяжелую парадную дверь, навалившись на нее всем телом. Захожу в холл. Знакомая картина. Слева – вход на застекленную веранду; в центре – черный кожаный диван и журнальный столик, справа – кресло, обитое красным плюшем. Оно на сей раз пустует, потому что знакомый – мой! – голос доносится из-за приоткрытой двери.

– Ну вот, теперь я наконец-то могу предложить себе кофе с клубничным пирогом. Интересная инверсия! Не садо-мазо-эксгиби-нарциссизм какой-нибудь вульгарный…

Звучит обнадеживающе. Я в своем репертуаре.

Прохожу на залитую солнечным светом веранду. Здесь и правда накрыт стол. На белой льняной скатерти расставлены чашки и блюдца, большие термосы, с грехом пополам имитирующие чайник и кофейник, сахарница, молочник, тарелочка с тонко нарезанным лимоном. В центре высится круглый пирог, поверхность которого напоминает о ледовом побоище: клубника со сливками, кровь на снегу. Аппетитное, что и говорить, сочетание.

Мой двойник, то ли точная копия, то ли драгоценный оригинал, возится с посудой, безмятежно посмеиваясь над безумием ситуации.

– Две чашки лишние, – бормочет (бормочу). – На стол, как мы с тобой понимаем, здесь накрывает Франк. Вернее, накрыл, раз и навсегда… Этот тип помешан на числе 4. Вечно сервирует стол на четыре персоны. Почему – бог весть… Неужели из-за япо?..

Оборвав фразу на полуслове, передаю чашку ошеломленному гостю. Он – я – нерешительно навис над стулом. Словно бы соприкосновение задницы с плетеным сиденьем – событие роковое и необратимое. Впрочем, очень может быть, что так оно и есть.

Я наконец усаживаюсь за стол.

Ну, слава тебе господи, умостился! Я гостеприимно скалюсь и приступаю к расчленению пирога. Слизываю клубничный сок с ножа. Непроизвольно морщусь, наблюдая за человеком, вылизывающим острое лезвие.

– Лето закончилось, мир стал прозрачным, как оберточная бумага; мои следы больше не отпечатываются на земле, а сны перестали заканчиваться в момент пробуждения… Выходит, я дожил до сентября, – говорю наконец, принимая из собственных рук блюдце с кроваво-молочным лакомством.

– Я тоже, как видишь! – откликаюсь. – Мне понравилось. А тебе?

– Вполне. И что теперь?

– А теперь, – улыбаюсь, – будем продолжать в том же духе… Это, кстати, дрянной пирог. Из полуфабриката. Советую поступить, как я: сливки слизать, желе и клубнику – в рот, а тесто – в трэш!.. Помнишь шарлотку, которую готовила Ленка?

– Сестричкин пирог? Такое не забывается!

– И рецепт приготовления, небось, помнишь. Я же помню!

– Еще бы! Белки отделяются от желтков; первые взбивают, вторые растирают с сахаром. Меня же и припахивали их растирать до белизны.

– Ага. Так я постигал азы медитации, – ржу. – Помнишь, как потом поступали с этими ингредиентами?

– Аккуратно смешивали, добавляя немного муки́…

– Точно так же следует поступить и с нашими жизнями, не находишь? Смешать их: настоящую и кем-то придуманную, сбывшуюся и несбывшуюся, «взаправдашнюю» и ту, что проистекала словно бы «понарошку»… Добавляя при этом немного мýки. Экзистенциальной, конечно. Куды ж нашему брату Ключнику без нее? – ухмыляюсь, вставая из-за стола.

– Смешать? Что ты хочешь ска…

– Сказать? Ничего. Я хочу помолчать, в кои-то веки.

Обмирая от ужасной догадки, поднимаюсь навстречу себе. Приближаюсь, обнимаю себя за плечи. Пытаюсь отстраниться. Сжимаю собственные локти: врешь, не уйдешь, попался! Почти утратив волю к сопротивлению, трясусь всем телом, рычу утробно, как околевающий бешеный пес. Адресую себе сочувственную улыбку из серии «все-будет-хорошо» – такие улыбки отлично удаются врачам и медсестрам из детских поликлиник и прекрасно гармонируют с лязгом хирургических инструментов. Глажу себя по волосам. Внезапно успокаиваюсь. Расслабляю сведенные судорогой, окаменевшие мышцы живота. Понимаю вдруг, что рождение и смерть – почти тождественные события, два шага в сторону абсолютного одиночества. Или даже один семимильный шаг, который нам, созданиям от природы неуклюжим и медлительным, приходится совершать в два этапа. «Правильно, – думаю я, – наконец-то ты хоть что-то понимаешь, чучело!» Прижимаюсь ледяным челом к собственному пылающему лбу. И наконец тону в своих глазах, серо-зеленых, как озерная вода.

И остаюсь один – не то покойник, не то новорожденный.

В римской мифологии бог входов и выходов.

Спокойно допиваю остывший кофе. Вооружившись столовым ножом, потрошу пирог. Наконец извлекаю оттуда связку ключей. Я знал, что они там: сам же и прятал. Чувствуется школа старика Хоффмайстера: ни дня без дурацких сюрпризов и кавээновских розыгрышей. Не Ключник, а массовик-затейник санаторский, прости господи… Впрочем, я и сам такой же. Даже хуже, пожалуй.

Поэтому я не прячу ключи в карман (откровенно говоря, этого было бы вполне достаточно), а педантично глотаю их, один за другим. Франку будет приятно узнать, что я намерен придерживаться его стиля. По крайней мере, пока не выработаю собственный. А это, как я понимаю, дело не одного года.

Поднимаюсь наконец из-за стола. Отношу посуду на кухню. Остатки пирога аккуратно заворачиваю в бумагу и выбрасываю в мусорное ведро. Чай и кофе выливаю в раковину. Тщательно мою посуду. Складываю скатерть и прячу ее в шкаф. Теперь, кажется, все. Вот и славно: негоже Ключнику следить где ни попадя. Даже в собственном доме.

Да, кстати о следах. Есть ведь еще одно неотложное дело…

…от этой связи и родился Яо, напоминавший обликом человека, изображенного на картине.

Достаю из рюкзака тяжеленную двухтомную энциклопедию «Мифы народов мира» и отправляюсь наверх. Миновав три жилых этажа, взбираюсь по шаткой и скрипучей деревянной лестнице на антресоли, заставленные книжными полками. Книги здесь все больше немецкие; лишь несколько томов на английском языке и еще тонкая французская брошюра с рецептами коктейлей. Вот и славно. Тут мой двухтомник, пожалуй, не затеряется. Попадет в руки своих законных владельцев.

Открываю второй том на самой последней странице, где в нижней части чистого белого поля чернеет пороховая крошка выходных данных, достаю из кармана остро отточенный карандаш. Вместо дарственной надписи создаю вполне деловую записку:

Когда с моей вымышленной биографией будет покончено, можно приниматься за создание так называемой «настоящей». Факты, намеки и прочий компромат, несомненно, отыщутся между строк. В тот день, когда эта работа будет завершена, ни с автором, ни с персонажем не случится ничего из ряда вон выходящего. Следовательно, мы получим заслуженную, хоть и краткую передышку.

С любовью,

Макс.

Острый грифель рвет бумагу, буквы мои прыгают, заваливаются на бок, лезут друг на друга, словно бы в стремлении учинить первый в истории письменности свальный грех… Ничего, кому нужно – разберет как-нибудь.