Отыграв, мы пошли в раздевалку при бассейне, приняли душ и уселись в сауне. Все, за исключением нас с Нильсом Эриком, были бледнокожими, у многих спина и плечи были волосатые, усыпанные веснушками, поэтому, когда они расхаживали там голые и поддразнивали друг дружку, мне казалось, будто они принадлежат иной расе. С меня еще не сошел летний загар, и лишь под плавками кожа осталась белой. Ни на спине, ни на груди, ни на руках у меня не росло ни единой волосинки, только едва заметный пушок, а спина была прямой, как столб, а не широкой и бугристой, как у них. Не говоря уж о руках — мои были тоненькими, как прутики, а у них больше походили на ствол дерева. И груди — плоской, как доска, по сравнению с их бочонками. Нет, их тела тоже не были образцовыми: у многих имелся жирок на талии и по бокам, ни у кого не наблюдалось ни четко очерченных грудных мышц, как у настоящих спортсменов, ни «кубиков» на животе — до всего этого им было далеко. Сила — вот что, насколько я понял, вызывало у них уважение. И неважно, нависает ли у тебя живот над ремнем и нарос ли двойной подбородок.

В сауне мы расселись по трем лавкам, кто-то открыл пиво, и вратарь, Хуго, предложил пива и мне.

— Мне вообще-то работать вечером, — заколебался я. — Но одно можно.

— Вот и хорошо, — он протянул мне бутылку.

Из горлышка шел парок, зеленое стекло холодило руки.

— Вечер вчера удался! — сказал он.

— Да, это точно, — согласился я.

— А вы с Иреной спелись, да?

Я улыбнулся, но с ответом не спешил.

— Мы тебя видали! Во шустрила, а, неделя на севере — и наш Карл Уве уже девушку завел!

— Приезжают и наших женщин уводят! Вали давай обратно на юг, сёрланнец! — подхватил другой.

Они хохотали, я тоже.

— А вот Пиноккио знай себе танцевал. — Хуго посмотрел на Нильса Эрика.

Пиноккио! Вот на кого он был похож!

— Да, — сказал Нильс Эрик, — танцевать я люблю. В свое время я в танцевальную студию долго ходил!

Они посмотрели на него и неуверенно заулыбались. Я рассмеялся. В сауну вошел Стуре. Он махнул на одного из сидящих полотенцем, чтобы тот сдвинулся и уступил ему место. Стуре был худым и не таким плотным, как другие, хотя но и тощим его было не назвать, мышцы у него имелись. Бородатый и лысый, держался он уверенно. Я опасался, что он, учитель, окажется среди них человеком второго сорта, но, едва увидев его рядом с ними, я понял, что все иначе.

Он обернулся и посмотрел на меня:

— Во вторник вечером матч. Ты же с нами, верно?

Я кивнул.

— Будешь центральным защитником.

— Центральным защитником? — переспросил я.

— Да, — подтвердил он, — именно так я и сказал.

Он подмигнул и отвернулся. Допив пиво, я рыгнул, встал и пошел в душ. Нильс Эрик пошел за мной и встал рядом.

Член у него был огромный — болтаясь, бил его по ногам.

Почему этому розовощекому любителю походов достался такой здоровенный член, думал я, на что он ему?

— Ты что, на физкультурника учился? — спросил я.

— На физкультурника? Да нет…

— А судя по упражнениям, учился, — сказал я.

Он рассмеялся и сделал несколько приседаний прямо там, в душе.

— Ты про эти? — спросил он.

— Именно, — кивнул я. — Мой класс я тебя этому запрещаю учить. А то они себя уважать разучатся.

В душ вошли еще несколько человек, и за какие-то секунды душевая наполнилась паром.

— Пошли потом ко мне? — предложил Хуго. — Посидим все вместе, выпьем.

— Я бы с удовольствием, — сказал я, — но не могу.

— И я тоже, — поддержал меня Нильс Эрик. — Два вечера подряд — это слишком.

— Слабаки! — фыркнул Хуго.

Мне стало обидно — слабаком быть не хотелось, к тому же я, если что, перепил бы его с полпинка, но пойти я и правда не мог — я собирался писать.

На перекрестке я попрощался с Нильсом Эриком и пошел к себе. Бросив сумку в коридоре, я остановился перед зеркалом и запустил пальцы в волосы, слегка взъерошив их. И принюхался. Что это за запах? Духи? Сюда кто-то заходил?

На столе лежал сложенный лист бумаги, которого я там точно не оставлял.

Я развернул бумагу. Это оказалась записка от Ирены.

Они что, просто взяли и вошли ко мне в квартиру?

Да, похоже, так оно и было.

А потом они ушли?

Я открыл дверь, вышел на улицу и огляделся — вдруг они только что вышли.

Нет, никого.

Лишь шум моря, давящее серое небо и пара темных фигурок на дороге далеко внизу.

Я вернулся в квартиру, сварил целую упаковку спагетти и пожарил всю оставшуюся в холодильнике картошку и вскоре уселся в гостиной перед дымящейся горой спагетти и румяной поджаристой картошки, щедро полил все это кетчупом и жадно проглотил. Чудесно. Потом я сварил кофе, поставил первый альбом Led Zeppelin, выкрутил громкость почти до предела и, сжав кулаки и кивая головой, принялся расхаживать по гостиной. Ну, сейчас я им покажу! И, полный гнева и адреналина, я уселся за машинку и принялся стучать по клавишам.

Я писал повесть, основой которой послужил увиденный мною тем летом сон. Я будто бы лазал по сетке, растянутой в разные стороны. Сетка была слегка скользкой, но толстой и прочной, словно из огромных жил. Оказалось, что эта сеть находится в моем собственном мозгу. То есть не мысли были во мне, а я — в мыслях. Сон был совершенно невероятный, но на бумаге он превратился в ничто, поэтому я смял листок и выкинул его, после чего перевернул пластинку и начал заново. Я опять описывал сон, и в нем я тоже оказался в темноте, но, в отличие от первого сна, здесь темноту расцвечивали пятна костров. Я шел, а вокруг меня горели костры. С правой стороны высилась гора, передо мной чернело море, и все, больше ничего не происходило, и все это я описал.

Но нет, у меня опять не вышло ничего путного!

Костры во мраке, большая гора, бескрайняя равнина — во сне все это выглядело грандиозно!

А на бумаге так себе.

Я пересел на диван и начал писать дневник. Надо работать над тем, чтобы вытаскивать чувства изнутри наружу. Но как? Проще описывать то, что человек делает, но этого, думаю, недостаточно. С другой стороны, Хемингуэй так и делал; подняв голову, я посмотрел на высящиеся над фьордом горы, — но мне, по крайней мере, здесь нравится. Кто бы мог подумать? И еще я познакомился с девушкой. Очень милая. По-моему, у меня все шансы есть. Рок-н-ролл!