Мать при посторонних выступать не станет. Он часто пользовался этим приемом: вытягивал из нее все, что ему было нужно, в присутствии гостей например. У нее при этом становилось такое лицо… ужасно смешное!

И чем дольше он думал о шашлычке, тем больше склонялся к мысли поехать в город. Хотелось одеться по-человечески, не в форму. Но денег, как всегда, не было, материна сумка, откуда можно бы вытащить пару шекелей, в данный момент у нее в руках… Ничего не оставалось, как ехать в форме, на солдатский проездной.

По уставу он и винтовку должен был брать с собой. Как она ему осточертела — эти четыре постоянных кило через плечо!.. Он еще пошарил по карманам материнского плаща, залез даже в осеннюю куртку художника, но собрал только сорок агорот. Ничего не поделаешь: придется надевать форму и ехать на свидание с шашлычками в полной амуниции.

47

— Дуду! Тут какая-то арабка в уборную просится! — крикнул повару из коридора его помощник, Шломи. — Вроде ей плохо. Может, беременная. Пустить?

У Дуду на двух гигантских сковородах жарился «меурав» — куриные печеночки, пупочки, сердца, переброшенные луком и фирменными специями, — его коронное блюдо, ради которого полгорода съезжалось сюда на исходе праздников и суббот. Огромный, вспотевший, в белом фартуке, плотно облегающем поистине поварское брюхо, он щурился, чтобы брызги раскаленного масла не попали в глаза. Какая еще арабка! Тут, гляди, не пережарь!

— Ну пусти! — крикнул он. — Только приглядывай, черт ее знает! — И Шломи молча кивнул девушке, подбородком указывая направление — по коридору и направо. Налево вела дверь на просторную террасу, где уже не было ни одного свободного столика.

Впервые за долгие месяцы известной писательнице N. было по-настоящему хорошо. Впервые она совершенно не думала ни о деньгах, ни о счетах, ни о будущем детей. Отличное сухое вино не дурманило, а действительно согревало сердце. И Сашка шутил так кстати, и собственный ее муж вдруг рассказал две очаровательные, забавные истории из своей юности…

Как меняется ее лицо, думал Доктор, сидящий напротив писательницы N., когда она хоть на минуту высвобождается из-под завала своих тяжелых комплексов. Вот ведь все дано человеку — талант, успех, даже красота — какого черта все обязаны лицезреть этот вечный оскал трагизма?

— Ребятки, дорогие, — пропела Ангел-Рая, — давайте выпьем за то, чтоб мы всегда добивались того, чего хотим!

— А чего мы, кстати, хотим? — осведомился Рабинович.

— Всего! — необычным для себя, нежалующимся тоном сказала Ангел-Рая. — И никак не меньше.

Вся терраса гудела — русский, английский, французский, арабский, иврит, — и никто не мешал друг другу здесь принято было разговаривать в полный голос и громко хохотать. Есть моменты, подумала известная писательница N., когда эти левантийские нравы совершенно не раздражают…

Через мгновение ее эйфория оборвалась: отпив из бокала и поставив его на стол, она подняла голову и в арке, увитой виноградом, увидела своего старшего сына, с голодным азартом озирающего столы. Она задохнулась от ярости: этот болван опять за каким-то щеголеватым чертом примкнул к винтовке магазин с патронами!

А еще через секунду за ее спиной завизжали, заголосили женщины. И раздался выстрел.

* * *

— Доброе утро. Радиостанция «Русский голос» ведет свои передачи из шестой Иерусалимской студии. Прослушайте обзор последних событий, который подготовил для вас Вергилий Бар-Иона.

— Здравствуйте! Нидаром паэт очень метко выразился аднажды: «Настанит час крававый, и я паду!» Крававый час настал вчера в известном иерусалимском ресторане для репатриантки из Рассии, каторую случайным выстрелом убил салдат срочнай службы, также русский репатриант. Ракавая ашибка праизашла в тот мамент, кагда жительница арабскай диревни Бани-Наим, что на севера-вастоке от Хеврона, бросилась с нажом на упамянутую жертву, как точно заметил классик — «Пад гнетам страсти ракавой».

Нет сил, нет сил его слушать. Скорее, выключите радиоприемник и больше не включайте его никогда. Вот я расскажу, как все оно было.

В уборной ее и вправду вырвало — от страха. Она постояла, держась за стену, отдышалась. Домой возвращаться было нельзя. Она закатала платье, вынула из-за пояса нож и выглянула наружу. Коридор был пуст. Где-то на другом его конце, в кухне, в чаду суетились и перекрикивались официанты и повара. Каждую минуту кто-то мог оттуда появиться.

В проем ведущей на террасу двери она увидела за ближайшим столом женщину в открытом платье, которая сидела к ней спиной и смеялась тому, что шептал ей на ухо сухощавый человек, похожий на доктора, хирурга, что нынешней весной вырезал отцу грыжу. Но тот был в белом халате, а этот — в сером свитере. И он так приблизил лицо к плечу своей женщины, — а то, что она была его женщиной, не вызывало сомнений, — как будто встретился с ней после долгой разлуки.

И та смеялась и наклоняла шею так послушно, так удобно, словно просила об ударе…

Девушка сжала оцепенелыми пальцами рукоять ножа, выскочила на террасу, судорожно вскинула руку и — не выдержав напряжения — вдруг сама завизжала, заверещала, будто не она должна была всадить нож в другого, а ее резали.

Все повскакали с мест, поднялся ужасный гвалт.

Зяма обернулась и увидела за спиной визжащую, как от боли, арабку с ножом. И этот всеобщий, ни во что не выливающийся, нестерпимый окаменелый визг, длящийся бесконечно крик ненависти, простертой над этой террасой, этим городом, этой землей, невозможно было вынести более ни мгновения. Одновременно в свалке на выходе боковым зрением Зяма увидела длинного «джобника», вскинувшего винтовку. Тогда она вскочила, опрокинув стул, и сильным аккордом на fortissimo «от плеча» швырнула девушку на пол.

Шмулик выстрелил.

Он выстрелил наконец.

Все-таки он был лучшим ночным стрелком в роте…

Ибтисам Шахада, жительница арабской, как верно замечено, деревни близ Хеврона, лежала на полу, судорожно и бессмысленно обнимая упавшую на нее женщину. Арабка была залита кровью — и это спасло ее от немедленной расправы: обезумевшие люди думали, что она ранена. Кровь сильными горячими толчками все лилась и лилась на нее, ей не было конца, можно было захлебнуться этой кровью…

Во всеобщей свалке истерично плачущих женщин и беспорядочно суетящихся мужчин неподвижными оставались двое: муж погибшей и известная писательница N.

Этот немолодой человек повидал на своем веку достаточно колотых, резаных и пулевых ранений. Старый хирург, он — по бурному извержению крови — понял мгновенно, что минуту назад, на этой террасе, потеряла всякий смысл его дальнейшая жизнь.

А писательница N. почти завороженно глядела на лежащую в трех шагах от нее, убитую Шмуликом, героиню своего романа. Того романа, дописать который у нее уже не достанет ни жизни, ни сил.