Ты хоть когда-нибудь думаешь обо мне, милый? Есть ли розы там, где ты сейчас находишься, или там только грязь и мрак, кровь и страх? Возможно, я все равно передам их тебе – душистые бутоны и большие тяжелые цветы, сладкий шиповник, переполняемые нежностью и любовью, – и стану молиться: пусть, если иное невозможно, хотя бы они и я будем в твоих снах.

* * *

4 мая 1944 года

Дорогой Сэмюэл,

сегодня утром я проснулась поздно и обнаружила, что кроватка Лулу пуста. На долю секунды меня объял тошнотворный ужас – как будто та бомба с часовым механизмом перестала тикать, а я застыла в молчаливом затишье перед взрывом, – но затем я услышала донесшийся из кухни ее нежный смех.

Я пошла туда и увидела Эллен за кухонным столом с Лулу на коленях, а Клив сидел рядом с ними. Они ели огромные порции яичницы-болтуньи и тосты со сливочным маслом, нарезанные полосками.

Лицо Эллен светилось, и лицо Лулу тоже. Но самым необыкновенным было преображение юного Клива. Пока я стояла незамеченная в дверях, Эллен протянула свою худощавую руку и погладила Клива по щеке. Мальчик разомлел, огромными, как у щенка, глазами глядя на мать с изумлением и благодарностью. Разумеется, внимание Эллен снова переключилось на Лулу, которая полными горстями запихивала в рот яичницу, роняя бóльшую ее часть на свое красивое платье. Но Клив… Что ж, взгляд Клива не отрывался от матери.

Клянусь, Сэмюэл, я никогда не видела взгляда такой любви – чистой, безудержной, полной надежды. Я смутилась, став свидетелем подобного переживания. Оно казалось личным, и у меня сжалось сердце при виде отклика Клива на короткую ласку матери. Это был один из тех мимолетных, обманчиво незначительных моментов, которые повзрослевший Клив вспомнит как поворотный пункт в своей жизни.

Мне следовало бы порадоваться за него, но на меня нахлынуло чувство одиночества. Мое положение в жизни изменилось. Казавшееся реальным и надежным в мгновение ока сделалось непрочным, как паутина. Эллен, Клив и моя драгоценная Лулу составляли картину счастливой, дружной маленькой семьи, объединенной уютной близостью, а я была одинокой чужачкой.

* * *

2 марта 1945 года

Сэмюэл, любимый, наконец-то у меня есть для тебя какие-то хорошие новости. Папа возвращается домой! Вчера я получила от него письмо, он говорит, что приедет в Мэгпай-Крик в конце июня. Разумеется, мне хотелось помчаться на Стамп-Хилл-роуд и начать готовить дом к его приезду, но до июня еще далеко, поэтому я должна сохранять терпение.

Вчера вечером я показала папино письмо Эллен и рассказала о своем плане вернуться домой. Сначала она сделала вид, что рада, но я заметила, что на самом деле она расстроена. Она ходила по комнате, бросая на меня встревоженные взгляды и снова и снова спрашивая Клауса, не показалось ли ему странным письмо моего папы и не окажется ли так, что бедный старикан (папа пришел бы в ярость, услышав, что его так называют!) слишком болен, чтобы вернуться на Стамп-Хилл-роуд после суровых испытаний в лагере для интернированных, и слишком немощен, чтобы выдержать жизнь в доме с шумной трехлетней девочкой.

Лулу бойкая, но она не будет для папы бременем – совсем наоборот, я ожидаю. Папа всегда радостно расспрашивал о ней в письмах, его воодушевляла перспектива попробовать себя в роли слепо обожающего дедушки, который будет безумно баловать свою внучку. Уверена, живость Лулу взбодрит его, а не отправит в раннюю могилу, как, похоже, думает Эллен.

Позднее тем вечером, когда Эллен удалилась в свою комнату, потушили свет и дом затих, мне показалось, что я слышу плач. У меня упало сердце, радость от папиного письма пропала. Почему радость всегда так быстротечна? Еще долго после того, как плач Эллен заглушили другие звуки ночи и он сменился тихим храпом Клауса, я лежала без сна.

Я поняла, почему опечалена Эллен. Это никак не связано с тревогой за папино благополучие – просто она будет скучать по Лулу.

В полночь я спустилась вниз, чтобы приготовить себе чашку ячменного напитка. И кого же я нашла за столом в темноте, как не юного Клива? Он вздрогнул, когда я опустила штору и зажгла на кухне свет, и вытер лицо, но я успела увидеть, что оно блестит от слез.

– Что случилось? – спросила я.

– Ничего, – пробормотал он и, вскочив со стула, налил в чайник воды и поставил на огонь. Вернулся на стул и сидел поникший, избегая встречаться со мной взглядом.

– Клив, ты не заболел?

Он покачал головой.

– Почему ты сидишь здесь один, в темноте? У тебя завтра занятия в школе, уже очень поздно.

Он по-прежнему ничего не ответил, и мне стало как-то не по себе. В этом году ему исполнилось тринадцать, он превратился в крупного, неуклюжего подростка. По сравнению с другими детьми он казался стариком. У него была большая голова, коротко подстриженные жесткие волосы, морщина между светлыми бровями, в больших голубых, словно аквариум, глазах непрерывно, снова и снова возникали страх и тревога.

– Клив?

Он опять смахнул слезы с лица:

– Я не хочу, чтобы ты уходила.

Только тогда до меня дошло. Всплыла дюжина воспоминаний: Клив и его мать за кухонным столом, они всегда балуют Лулу, все трое – точь-в-точь картина счастливой семьи; бесчисленные уютные вечера вокруг радиоприемника – Клив играет с Лулу у ног матери; Клив и его мать по очереди читают перед сном на разные голоса сказку из книжки Лулу.

Клив и его мать.

– Мы же не можем остаться здесь навсегда, ты знаешь, – сказала я ему.

Клив кивнул, но потом поднял голову и посмотрел на меня. Мне стало страшно. Глупо, я, наверное, очень устала, но мне показалось, что я увидела в этих голубых глазах-аквариумах то, что меня обеспокоило. Презрение, может быть. Даже ненависть. Сэмюэл, я знаю, это звучит странно, но охватившее меня в тот момент чувство было очень похоже на страх.

Но момент прошел. Клив опустил голову, и я засомневалась в увиденном. Отбросив опасения, я сняла с плиты брызгающий водой чайник и сделала две чашки напитка. В любое другое время я бы села рядом с мальчиком, похлопала его по пухлому плечу, нашла бы слова утешения. Но не прошлой ночью. Едва поставив перед ним чашку, я торопливо пробормотала «Спокойной ночи» и прямиком отправилась в свою комнату.

* * *

16 марта 1945 года

О, Сэмюэл, у меня такое плохое настроение.

Сегодня вечером, через час после чая, когда мы усаживались вокруг приемника, чтобы послушать семичасовые новости, Лулу, которую я только что поцеловала перед сном и уложила в кроватку, раскричалась. Я бросилась в нашу комнату и выхватила ее из кровати, с ужасом обнаружив, что из ее бедной ручки течет кровь. Эллен нашла в кровати кусок коричневого стекла. Она гневно на меня посмотрела, словно я худшая в мире мать, что, боюсь, правда.