Однако церковь – и это важно! – и не пыталась всерьез предпринимать каких-либо практических шагов в этом направлении, сознавая абсурдность и нереалистичность подобных целей. Ограниченность интеллектуальных, образовательных и культурных ресурсов данного института (в отличие от протестантизма, католицизма, а тем более – иудаизма) может служить объяснением того, почему в России так и не появилось новых интерпретаций старых традиций, а это единственная возможность в нехаризматическую эпоху дать смысловые ответы на вызовы времени. Задачи миссионерской работы среди населения были подменены претензиями на духовное господство священников над «русским народом». Церковь довольствовалась тем, что навязала обществу имевшиеся у нее (традиционалистские по виду) обрядовые и догматические суррогаты религиозного понимания жизненных проблем, даже не стараясь особенно скрывать скудоумие готовых рецептов и своих решений реальных нравственных коллизий, возникающих в постсоветской действительности. Благодаря своем связям с властями («симфонией» государства и церкви), а фактически – с помощью спецслужб и МВД устранив основных своих конкурентов (баптистов, свидетелей Иеговы, пятидесятников, евангелистов и др.), РПЦ заняла монопольное положение на рынке религиозных услуг и предалась разработке соответствующих массовому спросу медиальных и пропагандистских продуктов. Это позволило ей претендовать на соответствующую институциональную роль и получать привилегии и блага, связанные с занятием высоких социальных позиций и получением связанных с ними привилегий.

Сама по себе РПЦ никогда бы не смогла приобрести такое широкое влияние на общество, но постсоветская власть, испытывая острый дефицит легитимности и признания, нуждалась в соответствующих услугах церкви. Из-за слабеющей поддержки населением политики реформ правительство Ельцина, скорее инстинктивно, чем сознательно, было вынуждено обратиться к тем ресурсам традиционализма (политического, нравственного, культурного, интеллектуального догматизма), которыми располагала церковь – самый консервативный и архаический из всех существующих в стране социальных институтов. Из всего множества религиозных организаций, оживившихся в период перестройки и краха СССР, свое влияние сохранили только те, которые получили официальное государственное признание, так называемые традиционные религии России. Но именно РПЦ заняла в этой сфере монопольное положение. Русская православная церковь Московской патриархии стала институциональным суррогатом массовой морали.

Резкое повышение социального статуса РПЦ, претендующей на то, чтобы быть единственной инстанцией в вопросах представления «русской цивилизации», хранителем и выразителем национальных традиций, стало возможным только в ситуации отсутствия групп – носителей авторитета. С приходом на престол патриарха Кирилла церковь все настойчивее заявляет, что лишь она, «тысячелетняя» хранительница русской «духовности» или мистических ценностей русского народа (даже не государство), имеет право судить о легитимности тех или иных социальных форм. Ее смысловые ресурсы – обрядоверие (магическое, но не мистическое, не теологическое православие), готовность слабого населения, пребывающего в состоянии длительной или хронической аномии, ценностно или этически дезориентированного, к безропотному и нерассуждающему повиновению фундаменталистски настроенным, в большинстве случаев – менее образованным, чем население в среднем, священникам, которые исповедуют этнически акцентированную государственную религию.

Армия. Очень схожие с отношением к церкви тенденции отмечаются в распределении массового доверия / недоверия к армии. Армия в России – это институт, навязывающий обществу образцы солидарного, консервативного, иерархически-командного устройства социума. Армия наглядно представляет символическую (парадную) государственную мощь, воплощает в себе дух героического прошлого, имперскую культуру великой державы, этику самопожертвования, доминирование коллективных ценностей над ценностями частной и обыденной жизни. Но и в этом случае в массовом отношении к армии приходится выделять символический (героический, мифологический) план и план практического, рационально обоснованного поведения.

Символический потенциал наполнен верой в то, что российская армия (даже в ее нынешнем жалком виде, после утраты боевого и морального духа, веры в правоту своего дела и служения) способна защитить страну в случае вражеского нападения. А такого рода страхи – чрезвычайно важные функциональные компоненты и массовых комплексов и фрустраций, и структуры национальной идентичности. Механизмы разгрузки от подобных страхов, в частности – вера в армию, оказываются факторами, определяющими массовую лояльность к «мудрой» и дальновидной власти как силе, стоящей на страже общих (национальных) интересов безопасности. «Доверие к армии» входит в общую легенду о России как стране, живущей в перманентном состоянии «осажденной крепости». Однако милитаристская, имперская, экспансионистская мифология исторического прошлого никак не отменяет негативного, резко отрицательного отношения к реальной российской армии, недоверия родителей, имеющих сыновей призывного возраста, к положению дел в армии и заявлениям высших офицеров или командования вооруженных сил. В российском общественном мнении утвердились представления о том, что армия разлагается, страдает от дедовщины, коррупции и произвола офицеров. Матери, особенно из более благополучных и обеспеченных, более образованных слоев, категорически не хотят, чтобы их сыновья шли служить. Общество в целом сознает и полную корпоративную безответственность офицерского корпуса за жизнь рядовых солдат, и политическую безответственность генералитета за военные действия на Кавказе, несправедливость участия в подобных боевых действиях подневольных молодых людей, лишенных выбора и свободы[202].

Таблица 9.2

В какой мере, на ваш взгляд, заслуживает доверия армия, вооруженные силы России?

Самое сильное недоверие к армии высказывают жители Москвы и Санкт-Петербурга – 33 % (в малых городах и селе – вдвое меньше, 15–17 %). Только 13 % опрошенных в обеих столицах считают, что армия вполне заслуживает доверия (в селе таких ответов втрое больше – 39 %, в малых городах – 37 %). Россияне с высшим образованием в полтора-два раза чаще, чем менее образованные группы, настроены критически по отношению к институту армии.

Другие институты. Нерационализируемое, табуированное привычным страхом репрессий отношение к государству как к квазисакральной сущности, представленное в виде остаточного патернализма и доверия к «вождям», руководителям высшего ранга, сочетается с современным и практическим стойким недоверием к тем властным институтам, которые определяют повседневную организацию практической жизни большинства людей, – суду, региональным и местным властям, милиции, а также профсоюзам или политическим партиям, могущим, казалось бы, представлять и защищать интересы граждан[203].