Суматоха, царившая на улицах, кишевших народом, взволнованным слухами об отъезде короля, усилила мои опасения; но, с другой стороны, резкая разница между моим положением в настоящую минуту и моим первым появлением в Блуа подавала мне надежду, что мне удастся преодолеть новую опасность.

Обнявшись с Рамбулье со взаимными любезностями, мы расстались, и за несколько минут до одиннадцати я уже был на условленном месте свидания около южных ворот. Меня встретили Ажан и Мэньян. Первый имел такой важный и печальный вид, что я не узнал его. Я с трудом мог поверить, чтобы это был тот самый веселый, изящный юноша, изысканность которого не раз вызывала во мне улыбку. Он молча поклонился мне. Мэньян же ехал с робким видом, который, однако, плохо скрывал дикую злобу от последней неудачи. Пересчитав своих людей, я нашел, что со мной было всего десять человек; но тут конюший господина Рони объяснил, что он послал одного из всадников вперед на разведку, так что мы можем двинуться в путь без замедления. Выразив одобрение, Мэньяну за его предусмотрительность, я дал приказ отправляться. Вскоре, перейдя через реку по Сен-Жервенскому мосту, мы легкой рысцой двинулись по направлению к Селлям[103].

Погода за последние сутки изменилась к лучшему. Солнце ярко сияло на безоблачном небе; дул легкий западный ветерок; вся природа дышала приближением весны, наступившей в том году рано. Оправившись немного после первой суматохи быстрого отъезда и мысленно переживая из-за воображаемых опасностей, которым подвергались те, кто ехал впереди нас, и которые могли угрожать и нам, я все же имел теперь некоторое основание успокоиться. Всякий, хотя немного знакомый с военной службой, не может смотреть на вооруженный дисциплинированный отряд без удовольствия. Глядя на закованные в латы тела и на грозные лица моих всадников и сравнивая их с жалкой толпой оборванцев, которые сопровождали меня в первый раз, я возблагодарил Господа и перестал удивляться тому негодованию, которое вызвало в девушке появление Матфея и его спутников. Размеренный топот копыт и бряцание уздечек являлись для меня другим источником утешения. С каждым шагом мы удалялись от Блуа, каждая минута уносила нас дальше от дымного города и его грязных улиц. Сам двор, казавшийся мне сначала огромной бойней, залитой потоком крови (привычка сгладила это впечатление), был теперь в моих глазах жалким ничтожеством. Мне были ненавистны все эти придворные происки и партийные козни, эта мелочность, эти безумные пиршества и веселье, царившие здесь в то время, когда Франция гибла и стонала от усобицы. Я возблагодарил Бога за то, что Он помог мне исполнить свой долг; и теперь я мог удалиться отсюда. Я благодарил Его и за то, что снова очутился свободным на широкой дороге, среди густого леса, под открытым небом, по которому были разбросаны мелкие облачка.

Но недолго я предавался таким приятным мечтам. Злобный, мрачный вид Ажана и яростные взгляды Мэньяна не позволяли мне забыть о нашем деле и о невозможности для нас терять ни минуты. Те, за кем мы гнались, были на пять часов впереди нас. Одна мысль о том, что могло за эти часы случиться с двумя беспомощными женщинами, которых я поклялся охранять, как огнем жгла мой мозг: я должен был призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не всадить шпоры в бока моей лошади и не умчаться вперед одному. Мне казалось, что наши кони плетутся шагом: люди, бесшумно покачивавшиеся в своих седлах, приводили меня в бешенство. Хотя и нельзя было надеяться догнать наших беглянок раньше, как через несколько часов или даже, может быть, дней, все же я, беспрестанно взглядывая в расстилавшуюся перед нами дорогу, густо поросшую мелким кустарником и вереском, рассматривал каждую болотистую лощинку, в которую нам приходилось спускаться, останавливался на минутку каждый раз, когда перед нами открывалась новая долина или лужайка, окаймленная лесом. Мне снова вспомнились розовые видения минувшей ночи, особенно те, что сделали эту ночь перед рассветом навсегда памятной для меня, подобно тому, как утопающему вспоминается вся его жизнь. Я не мог думать ни о чем, кроме Брюля и мщения. Меня не могли заставить улыбнуться даже глупые опасения Симона, которые принуждали его избегать соседства с Фаншеттой и вызывали насмешки всех спутников, делая его как бы шутом в этом обществе.

Около часа пополудни мы проехали Контры, в четырех лигах от Блуа; три часа спустя переправились через речку Шер и Селлей, где остановились покормить лошадей. Здесь нам удалось раздобыть кое-какие сведения: теперь мы могли уже быть почти уверены, что Брюль проехал в Лимузен[104], где он, под защитой Тюрена, мог считать себя в безопасности от королей и Французского, и Наваррского. Тем больше нужно было спешить. Но дороги тут, вплоть до Валанси, были чрезвычайно тяжелые: все, что мы могли сделать, измучив в конец наших лошадей, это добраться до Левру через три часа после заката солнца. Одна мысль, что Брюль остановится на ночь в Шатору[105], в пяти милях отсюда, побудила меня гнаться за ним и дальше; но темнота ночи и невозможность найти проводника заставили меня отказаться от такой безнадежной попытки. Мы решили переночевать в Левру.

Здесь мы впервые услышали о чуме, свирепствовавшей в Шатору и во всей местности к югу от него. Хозяин гостиницы собирался уже рассказывать нам целые истории о ее опустошениях, даже среди лошадей; но у нас и без того было о чем подумать: на следующее утро мы совершенно позабыли о чуме. Мы отправились в путь на рассвете и первые три лиги ехали довольно скоро. Но затем, как раз когда мы проходили по лесной чаще, проводник наш вдруг скрылся. Мы сбились с дороги и принуждены были вернуться назад, да еще попали в болото, откуда выбрались с большим трудом. Всадник, ехавший на Гнедке, забыл то, чему я учил его, и неудачно свалился с седла. Наконец после всех испытаний невзгод, уже около полудня, почти потеряв терпение, мы увидали вдали Шатору.

При самом въезде в город нам пришлось испытать еще одно приключение. На повороте дороги мы наткнулись на картину, которая была для нас столь же неожиданной, как и загадочной. Неподалеку от города в северном направлении у дороги раскинулся небольшой лагерь – несколько шалашей и хижин из грубо сложенных ветвей, с натянутым сверху куском холста на высоких кольях. На траве перед шалашами валялось несколько женщин и мужчин, которые лениво грелись на солнце; другие суетились у костра, подбрасывая в огонь свежих сучьев; дети веселой кучкой бегали взад и вперед со смехом и криками. Наше появление произвело тревогу. Женщины и дети с воплями бросились в лес, толкаясь и ломая по дороге сухие сучья, так что треск их слышался на далеком расстоянии; а мужчины, имевшие по большей части жалкий, изможденный вид, столпились в кучку, глядели на нас с выражением страха и подозрения и также обнаруживали намерение дать тягу.