в них на этот подвиг, поднял голову и, неожиданно встретившись со взглядом пастора Губера, прочёл в нём одобрение и готовность к помощи. Ни царь, ни чужестранный пастор не знали, что застолье это и взгляд, которым они обменялись, вспомнятся им через годы во время жестокое, которое не пощадит обоих.

8

Арсений Дятел стоял в карауле у Грановитой палаты и видел иноземных царёвых гостей. Приметил стрелец как неуверенно всходили они по ступеням крыльца и несмело переступали через порог. Углядел и то, как привычно, без забот, властно поднимались на крыльцо свои: князь Фёдор Иванович, подкативший в развалистой карете шестериком, боярин Фёдор Никитич, что и головы в сторону стрельцов не повернул, Шуйские, быстрый на ногу царёв дядька Семён Никитич, а за ним и другие — князь Фёдор Хворостин, бояре Михайла Катырев, Пётр Буйносов. Боярин Пётр задержался на крыльце, шёлковый платочек достал и обмахнул бестревожное лицо. По всему было видно: не торопится боярин, да и к чему такому торопиться? Но то было понятно: куда чужеродным с этими столпами равняться! Другое озадачило стрельца. Как по-разному сходились гости, так по-разному и расходились. Только вот вроде бы местами они поменялись. Чужестранных в Грановитой палате, казалось, подменили. Люди те же были: и ростом, и платьем, и бритыми губами являли тот же нерусский вид, — но выступали они теперь по-иному. И прежде всего в лицах была перемена. Когда всходили на крыльцо, глаз, спрятанных под надвинутыми шляпами, насупленными бровями, вроде и не было видно, но, когда выходили, глаза расцвели живым блеском. Задор в лицах появился, интерес обозначился, движения стали размашистее и вольнее.

— Ты глянь, Арсений, — сказал стоявший вместе с Дятлом в карауле молодой стрелец Дубок, — их, видать, царь живой водой потчевал. — Оскалил зубы в улыбке. — Глянь, глянь! А?

Но то, что Дубок углядел, Арсений наперёд приметил и сей миг, насторожившись, к своим присматривался.

Матёрый боярин Фёдор Никитич на крыльцо выпер медведем, да только не тем, что колоду с мёдом у мужика уволок, но тем, что за колодой полез, а его на пасеке в узы взяли — он и взъярился. Упал в карету Фёдор Никитич и так на холопа зыкнул, что тот голову пригнул, а кони на ноги сели. Горяч, ох, горяч был боярин Фёдор! Ежели что не по нему — так он и голову срубить мог. Романовы отроду такими были. Да ведь в жизни оно и хотел бы, да всем головы не собьёшь. Романовы много от горячности своей теряли. И в этот раз царёв дядька Семён Никитич, глядя, как боярин Фёдор в карету садился, кхекнул в бороду.

И немало в этом звуке было. Немало…

Верный подручный царёва дядьки Лаврентий, покашливание то услышав, так поглядел вслед боярской карете, что молодой Дубок головой покрутил:

— Ну, ну…

И боярин Фёдор Иванович без радости вышел из Грановитой палаты. Перешагнул через порог, постоял раздумчиво и пошёл, с осторожностью сходя со ступеньки на ступеньку. Только Шуйские — и особенно старший из них, Василий, — сияя, как маковы цветы, выкатились на старые, истёртые плиты. Боярин Василий — крепкий, сбитый, ядрёный — даже Арсению Дятлу подмигнул от избытка радости или по какой иной причине. Щекой дёрнул, глаз прищурил и пошёл вольно, красуясь. Да о боярине Василии по Москве присказка ходила: «С его совестью жить хорошо, да умирать плохо». И что у него на уме — лишь чёрт знал. Увидев разъезд, Арсений смекнул: «Видать, у царя не всё ладно и опять разговоры по Москве пойдут». Сдвинул шапку на лоб.

А Москва и без того шумела. Круто, как норовистого коня, брал жизнь под уздцы Борис.

В один из дней Москва поражённо ахнула. На Болоте, где вершились казни, на грубо и поспешно сколоченный помост вывели известного дьяка Поместного приказа Ивана Широкова.

Поднимался он на помост шатаясь. Ворот наброшенного кафтана был разорван, губы разбиты. На помосте дьяка ждал кат в красной рубахе. Руки у ката были заложены за спину, однако те, кто поглазастее, увидели: кулачищи играли пальцами. Кат, видать, знал, что без дела не останется, и себя заранее злобил. Оно и в катовом деле душой загореться надо. Народ, оттаптывая друг другу ноги и наваливаясь на плечи передних, придвинувшись, притих.

За дьяком поднялся на помост известный же всем подручный царёва дядьки Лаврентий и, обведя площадь беспечальными голубыми глазами, не торопясь, развернул бумагу, закричал в толпу звонким, хорошим голосом.

Из государевой бумаги народ узнал, что царь отныне будет строго наказывать мздоимцев, без пощады, хотя бы и высокого рода, звания и чина те были. Повелено было бить мздоимцев кнутом, налагать на них великий денежный штраф, принятую взятку вешать им на шею и позора для выставлять их на общее обозрение. Более того — возить мздоимцев по городам в худых телегах или прогонять по деревням, дабы каждый видел, сколь велик царский гнев к мздоимству, и извлекал из того урок.

— Взятки, поборы, приношения, дары, гостинцы, приносы, хабары, магарычи зорили и зорят государство наше хуже пожара! — прокричал Лаврентий. — И несть им числа!

Люди, раскрыв рты, стояли не дыша. Такое на Руси было неслыханно.

Лаврентий свернул бумагу. На площади стало так тихо, что и в задних рядах услышали, как хрустнула она в его пальцах. Лаврентий оборотился к дьяку Широкову и сказал уже без усилия — каждое слово ловили с лёту:

— А сей дьяк во взятке уличён, и дело доказано. — Взмахнул рукой. — Поступить с ним должно, как царёвым словом определено. Бить кнутом, возложить в мешке на шею взятые им деньги и меха, выставить для позора на Болоте и возить по городу. — Повернулся к народу, и опять люди увидели его глаза. Смотрели они не моргая.

Дьяк на расставленных ногах торчал на помосте как обмерший. Глаза его — снулые, слепые — свидетельствовали, что он уже и не понимает ничего и скорее это бесчувственный чурбан, нежели человек.

Какая-то баба в толпе заголосила по-дурному:

— Мила-а-й! Беда-а какая-а-а! — Забила руками, как крыльями.

На неё зашикали. Баба смолкла, поперхнулась. Удивить Москву казнью было трудно. Москва многое видела. Кровь лить в белокаменной умели, и народ ко всякому привык, но чтобы за взятку кату в руки?.. Под кнут? Нет… Такого не знали. Взятка госпожой была, и недаром говорили, что она и камни дробит. А вот те на!

К дьяку подступили молодцы, взяли за руки и начали срывать одежду, но кат, стоявший до того неподвижно, выступил вперёд и легко отстранил их. Толпа придвинулась ближе. Кат поднял