Это было уже совсем другое дело. Если мы попались с таким количеством экстази и действовали в группе, в которой я был главным, по закону мне грозило уже до десяти лет тюрьмы. Ясно было, что это все происки Калле, который хотел заставить меня написать заявление на «общаковских». Но соглашаться на его план, конечно, нельзя было ни в коем случае. Поэтому, поразмыслив, я решил, что у меня не осталось другого способа спастись, кроме как угрожать комиссару и пытаться открыто торговаться с ним.

Я позвонил в полицию и попросил передать комиссару, что хотел бы с ним поговорить. Калле явился уже на следующий день, наверное, полагая, что я буду говорить по поводу «общаковских», но разговор у нас вышел коротким.

— Мне не нужно заводить врагов в «Общаке», я на них не работал и врать не стану, — объяснил я сразу Калле. — Если попался со своими таблетками, пусть за это и сяду. Но по закону. Зачем вам меня топить? Зачем подругу в тюрьму отправлять, она же вообще ни при чем. А если так будет продолжаться, придется мне вас всех за собой потянуть. Какой смысл мне теперь молчать?

Но Калле на это злобно усмехнулся:

— Да кто теперь поверит? Ты наркотики делал. Я тебя арестовал, вот и вся история.

Это был наш последний разговор с Калле, пока он оставался комиссаром, после которого я решил, что больше никогда не буду с ним иметь дело. И бессмысленно, и вредно для здоровья. Поэтому я думал, что дальше сам буду спасать свою жизнь и выбираться из тюрьмы. А с Калле при первой возможности начну военные действия. Отвечать надо тем же. Он меня решил утопить, и я попробую сделать с ним то же.

До суда меня больше никто не беспокоил, и я мог спокойно обдумать, как быть дальше. Я решил, что больше мне бояться нечего, хуже, чем сейчас, уже точно не будет. Ни Калле, ни кто другой мне уже ничего нового предъявить не могли. Я все время утверждал, что действовал один. Показаний против кого-либо другого не дал, и, значит, вряд ли кто мог дать их против меня.

«Общаковских», которым я передавал последние партии таблеток, судя по всему, полиции поймать так и не удалось. Они, может, и правда все фотографировали в тот день, но, видимо, рассчитывая на мои показания, сразу всех ловить не стали. После того как я отказался, наркотики ушли другим людям. А без самих таблеток тут уже никому ничего не предъявишь. Ну, есть фото, как я передаю кому-то какие-то пакеты. И что? Я настаиваю на своем: ничего не знаю, никаких наркотиков в тех пакетах не было. И никто другой меня не разоблачит.

Если же я признаю вину в том, что делал у себя и хранил экстази — исключительно тот, что нашли у меня при обыске, то могу рассчитывать на упрощенный суд, то есть не будет обычных заседаний, никаких выступлений, споров, обмена мнениями между защитой и прокурором. В обмен на признание вины мне должны просто сразу вынести приговор и дать наименьший возможный срок. Пока я был один по своему делу, я полагал, что, возможно, вообще в тюрьму не пойду, а отделаюсь условным сроком или, может, обязательными работами. Там мне грозило максимум два года тюрьмы. Но поскольку теперь полиция решила судить преступную группу с моей подругой, два года тюрьмы был уже минимум, который мне могли дать.

Если бы я пытался защищаться и требовать нормального суда, наверняка дали бы больше. Нашли бы каких-нибудь свидетелей, стали бы против меня новые показания собирать. Но если и здесь я вину признаю, да еще буду настаивать, что и подруга ни при чем, можно рассчитывать на два года. В конце концов, не так уж и много, переживу как-нибудь. Тем более срок, пока я сижу под арестом, уже идет.

В таком положении можно уже готовиться к расплате с Калле. Чем я рискую, если теперь расскажу всю правду о том, как мы делали миллионы таблеток наркотиков последние годы? Если мне поверят, примут во внимание мою информацию, то, рассуждал я, вполне можно рассчитывать на освобождение от наказания по той же статье 205 Уголовно-процессуального кодекса. Ведь сообщу я о куда более серьезном преступлении, и даже не об одном, а об очень многих, по сравнению с которыми найденные в моей лаборатории пара килограммов порошка экстази просто мелочь. Если мне не поверят, то и бояться нечего — даже если все, что скажу, признают выдумками, обвинять меня еще в чем-либо, кроме того, что уже есть, все равно невозможно.

Так что в один день я сел за стол и записал краткую историю нашего маленького наркокартеля, с тех пор, как начинали делать амфетамин в ангаре в пригороде Таллина, до знакомства с Калле и последних склок с Марво из-за кражи моего MDP. Конечно, все подробности и детали не поместились, но я постарался указать самое главное — признал свое участие в производстве наркотиков и рассказал, кто нами руководил и что на деле мы работали, собственно, на полицию. Всего получилось пять листов, которые я решил держать всегда наготове, чтобы использовать их, как только подвернется удобный случай. И ждать такого случая пришлось недолго.

Где-то через неделю меня отвели на встречу с другим прокурором, которая должна была следить за законностью расследования моего дела. День его рассмотрения в суде уже был назначен, и прокурор хотела узнать, согласен ли я на упрощенную процедуру, то есть если признаю вину, то мне сразу же без волокиты назначат тот срок, о котором мы договоримся. Раньше я говорил ей, что согласен на такой вариант, но теперь надо было все обговорить официально.

К моему удивлению, прокурор сказала, что может попросить для меня лишь четыре с половиной года тюремного срока.

— Как четыре с половиной? — изумился я. — До сих пор мы говорили всего о двух годах. Если я все признаю, то мне должны дать наименьший срок. Это два года!

— Это уже невозможно. Обстоятельства за последнее время изменились, и очень сильно, — невозмутимо объяснила прокурор. — По старому закону, совершенно верно, можно было дать по вашему делу два года. Но месяц назад парламент принял новый закон, и наказания за все преступления с наркотиками сильно ужесточили. За что раньше полагалось два года, теперь будут давать двадцать лет.

Я пытался было возразить, что меня эти правила не должны касаться, ведь я совершил преступление еще до их введения. Закон же не должен иметь обратной силы.

— Я вас понимаю, но ничего не могу здесь поделать, — ответила прокурор. — Правительство объявило войну наркотикам, и мы в прокуратуре не можем на это не обращать внимание. Мы тоже должны проявлять больше строгости. Иначе меня обвинят в том, что я помогаю спастись наркодельцам, которым повезло попасться чуть раньше принятия нового закона. Так что четыре с половиной года — это все, что я могу здесь сделать. Подумайте. Это лучший вариант в нынешней ситуации.

С минуту я обдумывал сказанное прокурором. Все это было очень неожиданно и совсем некстати, все мои планы и расчеты летели к черту. Поэтому я решил, что тут самое время поторговать своими тайными знаниями, молча достал из кармана свои пять листов и передал прокурору. Она взяла их вроде как удивленно, но, начав читать, до конца уже не отрывалась и изучала мое творчество чуть не полчаса, по несколько раз задумчиво перечитывая и изучая разные места. Наконец она отложила бумаги на стол.