— Простите меня, — ответил дрожащим голосом Освальд, — простите! В ту минуту, когда мне казалось, что я погибаю, поверьте мне, дорогая, я боялся за вас.

О чудесный язык взаимной любви, любви, вдохновляемой доверием друг к другу! Глубоко тронутая этими словами, Коринна до последнего дня своей жизни не могла вспомнить их без умиления, которое, хотя бы ненадолго, побуждало ее простить ему все.

В следующий миг Освальд поднес руку к груди, стараясь найти портрет отца; портрет был на месте, но вода так испортила его, что он стал неузнаваем. Горько опечаленный этой потерей, Освальд застонал:

— Боже мой, ты отнимаешь у меня все, даже его изображение!

Коринна попросила лорда Нельвиля, чтобы он позволил ей восстановить портрет. Он согласился, хотя и сомневался в успехе. Каково же было его удивление, когда через три дня она принесла ему портрет его отца, не только восстановленный, но даже более похожий, чем прежде!

— Да, — сказал Освальд в восхищении, — вы угадали его черты и выражение его лица. Это чудо совершило Небо, предназначившее мне вас в подруги жизни; Оно помогло вам узнать человека, кому я останусь навеки покорным. Коринна! — воскликнул он и бросился к ее ногам. — Будь навсегда властительницей моей жизни! Вот кольцо, подаренное моим отцом своей супруге, — заветное, священное кольцо, которое было вручено с благородной искренностью и принято в знак сердечной любви и верности; я снимаю его со своего пальца и надеваю на твой. С этой минуты я не свободен; пока вы будете хранить его, дорогая, я принадлежу вам. Я принимаю на себя это торжественное обязательство, хотя еще не узнал, кто вы; ваша душа, я верю, мне все открыла. Если обстоятельства вашей жизни зависели от вас, то они должны быть безупречны, ибо вам свойственно благородство; если же вы оказались жертвой злой судьбы, то я благодарю Небо за то, что мне дано их улучшить. Итак, о Коринна! доверьте мне ваши тайны, вы должны это сделать для человека, который дал вам клятву, еще не услышав ваше признание.

— Освальд, — отвечала Коринна, — ваш трогательный порыв вызван заблуждением, и, только рассеяв его, я могу принять это кольцо; вы думаете, что я угадала черты вашего отца, повинуясь внушению сердца; но я должна вам сказать, что я его видела несколько раз.

— Вы видели моего отца? — вскричал лорд Нельвиль. — Каким образом? где? возможно ли это, о боже? Кто же вы?

— Вот ваше кольцо, — сказала со сдержанным волнением Коринна, — я должна вам вернуть его.

— Нет, — помолчав минуту, возразил Освальд, — клянусь, что я никогда не стану мужем другой женщины, пока вы не вернете мне это кольцо. Но простите смущение, которое вызвано вашими словами. На меня нахлынули мрачные мысли, я испытываю мучительное беспокойство!

— Я это вижу, — промолвила Коринна. — И постараюсь поскорее рассеять ваше недоумение. Но вы уже говорите совсем другим тоном, да и слова ваши уже не те, что раньше… Быть может, прочитав мою историю, быть может, ужасное слово «прощай»…

— Прощай! — воскликнул лорд Нельвиль. — Нет, дорогой друг, только на смертном одре я скажу тебе это слово. Не бойся, ты не услышишь его до этой минуты.

Коринна вышла, и через некоторое время в комнату Освальда вошла Терезина и передала ему по поручению своей госпожи рукопись, содержание которой следует дальше.

Освальд, я начну с признания, от которого зависит моя судьба. Если, прочитав эти строки, вы не сможете простить меня, то не читайте рукопись до конца и навсегда расстаньтесь со мной. Но если, узнав имя и участь, которые я отвергла, вы не решитесь окончательно порвать со мной, то дальнейшая моя история, быть может, послужит к моему оправданию.

Лорд Эджермон был моим отцом; я появилась на свет в Италии, я дочь его первой жены, уроженки Рима; Люсиль Эджермон, которую прочили вам в жены, — моя сестра по отцу. Она родилась от его второго брака с англичанкой. Ну а теперь выслушайте меня! Я потеряла мать, когда мне было десять лет; умирая, она заклинала, чтобы меня не увозили в Англию, пока я не получу образования, и отец мой оставил меня у ее тетки во Флоренции до пятнадцатилетнего возраста. Мои способности, вкусы и характер уже определились, когда умерла тетка, и отец вызвал меня к себе.

Он жил в маленьком городке в Нортумберлендском графстве; по этому городку, как мне теперь ясно, невозможно получить представления об Англии, но я больше ничего не знала об этой стране, где провела целых шесть лет. Мать мне с детских лет твердила, что разлука с Италией — страшное несчастье, и ее тетка часто мне говорила, что боязнь расстаться с родиной свела мою мать в могилу. Вдобавок моя добрая родственница уверяла, что католичка, поселившаяся в протестантской стране, обречена на вечные муки за гробом, и, хоть я и не разделяла этих страхов, я трепетала при мысли, что мне придется отправиться в Англию. Я поехала туда с чувством невыразимой печали. Женщина, присланная за мной, не говорила по-итальянски; я украдкой обменивалась несколькими словами с моей бедной Терезиной, которая согласилась меня сопровождать, хотя и не переставала плакать, удаляясь от родины. Но мне следовало отвыкать от гармонических звуков родного языка, которые пленяют даже иностранцев, а для меня тесно связаны с воспоминаниями о счастливом детстве. Итак, я приближалась к Северу, и тоска не покидала меня, хоть я и не вполне сознавала, чем она вызвана. Уже пять лет я не видела отца. Я с трудом узнала его; мне показалось, что лицо его приняло угрюмое выражение. Однако он встретил меня с ласковым участием и несколько раз повторил, что я очень похожа на свою мать. Ко мне привели мою сестренку, которой было тогда три года; я никогда не видала такого белоснежного личика, таких золотистых шелковых волос. С изумлением глядела я на нее — у нас в Италии почти не встречаются такие лица, но с первой минуты я полюбила ее и в тот же день отрезала прядь ее волос, чтобы сделать себе из них браслет, который храню и сейчас. Наконец появилась моя мачеха, и впечатление, какое она произвела на меня с первого взгляда, только окрепло за шесть лет, проведенных у нее в доме.

Леди Эджермон до страсти любила провинциальный городок, где она родилась, и мой отец, всецело ей подчинившись, отказался ради нее от жизни в Лондоне или в Эдинбурге. Это была женщина холодная, чопорная, молчаливая; ее глаза теплели, когда она смотрела на свою дочь, но в выражении ее лица, в манере говорить чувствовалась такая непреклонность, что казалось немыслимо было внушить ей какое-нибудь новое, непривычное для нее понятие. Она приняла меня любезно; но я сразу заметила, что мои манеры изумили ее, и она решила меня перевоспитать. За столом никто не произнес ни слова, хотя к обеду были приглашены несколько соседей. Молчание было столь тягостно мне, что я попыталась вступить в беседу с пожилым господином, сидевшим рядом со мной. В разговоре я процитировала итальянские стихи, очень грациозные и совершенно невинные, но в них речь шла о любви. Моя мачеха, немного понимавшая по-итальянски, взглянула на меня, покраснела и дала знак дамам встать из-за стола раньше, чем это требовалось обычаем; они пошли приготовить чай и оставили мужчин одних за десертом. Я не имела понятия об этом обычае, который поразил бы всех в Италии, где не находят удовольствия в обществе без женщин, и на мгновение подумала, будто мачеха так рассердилась на меня, что не хочет оставаться в одной комнате со мной. Однако меня успокоило, что она велела мне следовать за ней и ни разу не упрекнула меня в течение трех часов, пока мы сидели в гостиной в ожидании, когда к нам присоединятся мужчины.