— Ладно, пошли отсюда, — сказал Тревор.

Однако с места никто из них не стронулся. Они стояли, пряча в ладонях сигареты, посреди тускнеющей зелени. Дома за их спинами, череда черных деревьев впереди, у озера. Они стояли и смотрели, как деревья окутываются темнотой.

Дома мать разливала суп из зеленой супницы. Парок, поднимаясь, овевал усталую красоту ее лица. В мире присутствовало тяготение к добру. Оно коренилось здесь, в доме Бена, где лелеяли каждую суповую чашку и каждую ложку. Где сам Бен — во всех его возрастах — улыбался со стен из-за стекла.

— Я вот все думала, думала, — сказала мать, — может быть, нам стоит открыть счет и откладывать на него деньги, которые пойдут на образование сына Зои.

Она поставила перед Беном чашку с супом, сняла со стола другую, отцовскую.

— Хмм, — отозвался отец.

— Мне за него неспокойно. Никто не думает, на что он будет жить, мальчик просто растет, а как — никому не интересно.

— А кто в этом виноват?

— Дело же не в том, кто виноват. Мы можем немного помочь ему, вот что главное.

Бен понес ко рту ложку супа.

— Разумеется, можем, — согласился отец. — А что думаешь о Джамале ты, Бен?

Комната поплыла от жара, полыхнувшего в голове Бена. Ложка замерла перед его ртом. Он поднял на отца взгляд, выговорил:

— Джамаль хороший.

Отец сказал:

— Ты его двоюродный брат, ты старше, чем он, и ты, ну, вроде как пример, который не помешал бы мальчику. Собственно, ты самое близкое подобие старшего брата, какое у него есть.

Бен постарался сделать так, чтобы в лице его ничто не изменилось. Остаться таким, какой он всегда.

— Угу.

— Может, нам стоит попросить его почаще бывать у нас, — сказал отец. — Пусть побегает по лесу, немного спустит пар. А ты взял бы его под свою опеку, ты не против?

Отца Бена переполняли тревожные надежды. Столь многое зависело от него. Ему приходилось с раннего утра и до позднего вечера работать в Ассамблее штата. Оплачивать все расходы, аккуратно водить машину, думать о заботах большого мира. Приходилось каждое утро вновь воспроизводить себя, терпеливого человека, которому предстоит усовершенствовать работу правительства: сейчас — Коннектикута, а вскоре и всей страны, — обращаться в упрямую силу, которая коренится в его познаниях, в его нелюбви к лености и расточительству.

— Конечно, — ответил Бен. Хорошим таким голосом. Голос ему понравился.

— Большой город никакого добра ему не принесет, — сказал отец. — Там слишком много человеческих отбросов, которым только одно и нужно: поймать в свои силки невинного десятилетнего мальчишку.

Бен боялся, что родители услышат, как бьется в его голове кровь. Столовая, поблескивая, плыла перед его глазами. Но он сидел на стуле и ел суп.

— Я все же думаю, что нам следует отложить для него какие-то деньги, — сказала мать. — Ведь рано или поздно ему придется поступать в университет.

— Это если какой-нибудь приличный университет примет его, — ответил отец.

Мать промокнула губы салфеткой. Она была готова на любые жертвы.

— Джамаль умный, — сказала мать. — Ты это знаешь. Он проходит тесты, и его результаты почти зашкаливают.

— А кроме того, в школе он, как тебе известно, появляется хорошо если раз в три дня. В хороших университетах учитываются не одни только результаты тестов. Там не любят ребят, которым все до лампочки.

— Он переживает сейчас трудное время. По вполне очевидным причинам. И потом, он пока учится всего лишь в начальной школе.

— Так я потому и говорю, что ему стоит почаще бывать у нас. Пусть поживет здесь немного, пусть поймет, что такое настоящая семья.

— Наверное, — ответила мать. — Я же не говорю, что нам этого делать не стоит. Однако и деньги ему тоже понадобятся.

— Подачки помогают людям далеко не всегда.

— Прошу тебя, не начинай занудничать.

— К тому же, — сказал отец, — почти наверняка найдется университет, который даст ему стипендию, даже если он вообще в школу ходить не будет. Я, разумеется, не о Лиге Плюща говорю. Поверь мне, существует куча университетов, руководители которых спят и видят таких, как он. В очередь за ними выстраиваются.

Мать сказала:

— Бен, голубчик, тебе супа не добавить?

— А вот насчет банковского счета для него — тут я не уверен, — продолжал отец. — Не уверен, что это пойдет ему на пользу. На вот, получи, хоть и не за что. Я скорее предпочел бы, чтобы Бен преподал ему пару уроков касательно истинных ценностей и настоящего труда — пока Джамаль еще достаточно юн, чтобы усваивать такие уроки.

— Голубчик, еще супа?

Голос Бена все-таки подвел его. Он словно свернулся в его горле в клубок. Бен пошевелил ногами, расслабляя мышцы, заставил себя вспомнить о кортах и небе, о чмоканье, которое издает теннисный мяч, попадая в самую середину ракетки.

— Да, — сказал он. — Еще супа. Пожалуйста.

В ту ночь он проснулся в липнувших к телу пижамных штанах. Сон, который ему привиделся, уже растворялся в его крови. Там был Эндрю. Он плавал. Потом встал в холодной чистой воде, покрытый бисером капель, голый. Что-то ревело, как ветер, но это был не ветер. Эндрю стоял голый, внезапно испугавшийся, посреди большого блюда, наполненного ледяной водой, а рев все нарастал и Бен, не желая того, не согласившись на это, кончил. И проснулся. Он выскочил из постели, содрал с себя пижамные штаны, прошел в ванную комнату. Промыл штаны под краном. Потом засунул их в глубину одежного шкафа, вынул из ящика комода другие. Постарался снова заснуть, но не смог, потому что слишком разнервничался.

Как он мог допустить это?

Пролежав около часа без сна, он сошел вниз, на кухню. Родители спали, он чувствовал это. И слышал тиканье часов в вестибюле. Он достал из холодильника графин, выпил стакан воды, ополоснул его. Он говорил себе, что только для этого сюда и пришел. Но остался стоять в одних пижамных штанах посреди кухни, оглядывая ее так, точно никогда раньше не видел. Вот полированные дубовые шкафчики и полки, вот кафельные плитки с изображениями трав. Вот чистые стеклянные банки с вермишелью, фасолью, сахаром и солью.

Он взял из ящика нож, подержал его в руках. Потом с любопытством, словно желая всего лишь понять, что может случиться, провел острием ножа по предплечью — снутри, по нежной коже под локтем. Получилось не больно, почти. На коже осталась лишь проведенная ножом линия. Потом пошла кровь. Сильнее, чем он ожидал. Она проступила в середине пореза, одна яркая капля, но следом кровью налился и весь порез. Недолгое время кровь была просто линией, понемногу утолщавшейся. Затем от нижнего края ее отделилась капля, скатившаяся вниз и растекшаяся по складкам запястья. Он смотрел на кровь. И думал, что, может быть, нечто покидает его и, как только покинет, он станет свободным. Его удивляло, насколько слабой оказалась боль. И удивляло, насколько сильным оказалось кровотечение. По предплечью сползла вторая капля, за ней третья. Он сообразил, что кровь может капнуть на пол, и торопливо поднял руку, чтобы капли текли в другом направлении, но опоздал. На белом крапчатом полу зацвела одна разбрызганная лужица, другая. Он взял бумажное полотенце. Протер им пол, потом руку. Кровь продолжала идти, и он продолжал стирать ее, пока полотенце не пропиталось ею, не стало совсем красным. Держа кровавое полотенце здоровой рукой, он сунул вторую под кран и пустил воду, и та смывала кровь, пока она не перестала течь. Тогда он вымыл раковину и протер ее губкой с чистящим средством. Бросил окровавленное полотенце в мусорный бак, прикрыл его сверху остатками обеда и половиной подгнившего кочана латука. Но затем решил, что мать все равно может найти его. Вряд ли, конечно, однако если найдет, то примется расспрашивать его, а что ей сказать, он не знал. И потому снова достал полотенце из мусора. К полотенцу уже пристали черные крошки кофе, обрывок целлофана, кукурузное зернышко. Ему показалось, что от зрелища прилипшего к крови мусора он вот-вот потеряет сознание. Но нет, не потерял. Тихо ступая, он отнес полотенце вниз, в уборную. Он думал смыть его в унитаз, но что, если оно застрянет в трубе? Что, если родители вызовут водопроводчика и тот вытащит окровавленный, покрытый сором ком мокрой бумаги? Бен переходил с ним из комнаты в комнату, охваченный нараставшей паникой, от которой комнаты с их уютными креслами, подушечками для иголок и полными цветов вазами становились все более и более чужими. Что ему делать с этими покрытыми кровью лохмотьями? Куда засунуть — так, чтобы их наверняка не нашли? Ему казалось, что родители знают каждую частность дома, каждый его темный, укромный уголок. В конце концов, стараясь производить как можно меньше шума, Бен вышел через кухонную дверь во двор. Ночь стояла холодная, влажная трава под босыми ступнями показалась ему ледяной. Он тихо прошел через весь двор к ограде, присел и принялся рыть яму в рыхлой земле у кучи компоста. Вырыл глубокую, рука уходила в нее почти по локоть. От земли веяло холодом и чем-то неприятным, несвежим, как от старой одежды. Он рыл, содрогаясь от страха, такого сильного, что мутилось в глазах. Родители могли в любую минуту включить наружное освещение, выглянуть в окно, и тогда у него не найдется никаких объяснений. В конце концов Бен бросил полотенце в яму, засыпал ее, разровнял ладонями землю. И с облегчением встал, однако, обернувшись к дому, увидел, что тот меняется. Он еще оставался белым домом с гонтовой крышей и темно-зелеными ставнями, но настоящим домом уже не был, и Бен побежал, чтобы нагнать его, попасть внутрь, вернуться в свою постель, пока дом не изменился настолько, что в него уже и проникнуть будет нельзя. На кухне ему стало легче. Кухня была безупречной. Совершенно такой, какую он знал. Он подошел к раковине, смыл с ладоней грязь, потом тихо поднялся наверх, перевязал руку, чтобы кровь не просочилась на простыни. Повязку скрыть несложно, а к завтрашнему вечеру он успеет придумать сколько угодно объяснений пореза. Он лег. Он вернулся в себя — по большей части вернулся. И наконец ему удалось заснуть, хоть перед этим его и терзали страхи насчет зарытого бумажного полотенца. Бен боялся, что его обнаружат, и боялся еще кое-чего, совсем уж безумного. Да, безумного, он понимал, но перестать думать об этом не мог. Ему представлялось, как полотенце поднимается из своей маленькой могилы, точно окровавленный призрак убитого. И как оно плавает по воздуху — там, в дальнем, темном конце двора.