В общем, любовница вписывается в семейный круг, становясь кем-то вроде родственницы.

Ее самоотверженная энергия питает Блока, но счастья ему односторонние отношения не приносят. И, как ни парадоксально, именно это позволяет этой связи существовать дальше. Нет угрозы счастья, которого так страшится Блок.

В марте 1915 года Блок, отмечая годовщину их знакомства, сопровождает эту дату словами: «Злоба, тоска, усталость». Через месяц — всплеск былых эмоций: «К ночи — телефон с Любовью Александровной, и я опять готов влюбиться, и она завтра опять поет Кармен». Не влюбляется, однако…

В конце июля Дельмас проводит неделю в Шахматове, где, как она потом вспоминала, «находилась семья: мать Блока, тетка, особенно близкая мне, и сам поэт».

Любовь Дмитриевна не упомянута, она как бы вне «семьи». Она в это время играет в передвижной труппе Зонова — в Петербурге и пригородах, тревожится за своего возлюбленного той поры — Константина Кузьмина-Караваева, получившего контузию на фронте. Блок в письме от 24 июля сообщает ей: «Может быть, приедет Л. А.» — и чуть далее: «Я очень много тебя вспоминаю и скучаю по тебе».

В Шахматове Дельмас разучивает партию Лауры, поет по вечерам романсы. Для Блока эти дни — «что-то особенное», еще один вариант «соловьиного сада». И опять — с тем же неминуемым финалом. По возвращении в Петербург он обходит дом Любови Александровны, не может ей звонить и, наконец, пишет 12 августа: «Во мне происходит то, что требует понимания, но никогда, никогда не поймем друг друга мы, влюбленные друг в друга».

Что значит это подчеркнутое слово «влюбленные»? Отнюдь не высшую в блоковской системе ценностей связь. Всего-навсего влюбленные. Всего лишь физически близкие, чувственно привязанные друг к другу мужчина и женщина. Это тоже чего-то стоит, но для Блока — мало. «…Я действительно „не дам Вам того, что Вам нужно”», — честно отвечает он, цитируя письмо Дельмас. То есть эмоционального растворения в любимой женщине, что для нее было бы вершиной счастья. Но не для Блока: «Меня настоящего , во весь рост, Вы никогда не видали. Поздно».

А «во весь рост» видит Блока только один человек, только одна женщина. Та, что сейчас уехала из Петербурга, чтобы навестить контуженого любовника. И которой он в те же самые дни пишет: «Мы оба — слепые, ослепшие».

Письмо же к Дельмас завершается непреднамеренно знаменательной фразой: «12-й час, Вы потушили уже большой свет, и теперь огонь у Вас слабый».

Огонь слабый… В октябре 1915 года, когда заканчивается долгая работа над «Соловьиным садом», Блок пишет стихотворение «Перед судом» («Что же ты потупилась в смущеньи?..»), завершающееся строками:

Дельмас, получив от автора этот текст, огорчена и обижена. Жестковато прощается с ней поэт. Он еще захочет закончить этой вещью цикл «Кармен», но потом передумает, поскольку тут все другое: и антураж, и сюжет, и музыка.

В 1940 году Р. В. Иванов-Разумник, систематизируя «дельмасовскую» тему в поэзии Блока, вступит в спор с Е. П. Ивановым, который в стихотворении «Перед судом» увидит обращение к Л. Д. Блок. Чтобы доподлинно выяснить, к «Дмитриевне» или «Александровне» относится стихотворение, Иванов-Разумник наведается к Л. А. Дельмас и услышит от нее уверение, что в «смущеньи» потупилась именно она, и никто более.

Евгений Павлович, однако, не уступит: «Вы Любу не знали, какой она была до 1907 г., как она краснела и, потупившись, стояла тогда, да и потом долго еще перед ближе знавшими ее». Иванов также свяжет строку «Эта прядь — такая золотая» с «золотой прядью на лбу» стихотворения, несомненно связанного с «Любой» (речь о завершающем «Стихи о Прекрасной Даме» стихотворении, где есть строка «Золотистые пряди на лбу»).

И еще он призовет принять во внимание «двуликое одиночество» Блока (данный философско-эстетический аргумент, заметим, наиболее весом).

Это почти детективное расследование затянется на долгие годы. Большинство блоковедов проголосуют за кандидатуру Дельмас, но признают, что на подсознательном уровне в лирическое «ты» могли проникнуть и некоторые черты жены поэта.

Попробуем, однако, вновь «поднять» это запутанное дело. В конце концов, и «Александровна» и «Дмитриевна» — всего лишь лирические прототипы (первая — более вероятный, вторая — менее). Прямых улик в тексте нет: “золотая прядь” — примета отнюдь не исключительная. Призовем в свидетели непредубежденного читателя. Вообразим, что он впервые открыл стихотворение, не зная ничего о личной жизни автора. Какой женский образ возникнет в его сознании по прочтении начальных строф?

Читатель, не отягченный знанием внетекстовой информации, по прочтении этих строф видит перед собой не оперную певицу и не драматическую актрису, недавно побывавшую на фронте в качестве сестры милосердия.

Он видит зал суда и проститутку на скамье подсудимых. Эдакую Катюшу Маслову. А лирический герой явно напоминает Нехлюдова. (Реминисценцию из толстовского романа резонно усмотрела здесь З. Г. Минц.) Блоку и раньше доводилось создавать вариацию на темы «Воскресения» — вспомним знаменитое «На железной дороге».

Падшая женщина, блудница становится как бы общим знаменателем всех блоковских любовных увлечений, больших и малых. Но самое невероятное в этом стихотворении — плавный музыкальный переход к следующей строфе. После ходячей социально-публицистической метафоры «на краю» — вызывающе-демоническое «по краю»:

Смена кадра. Уже ни Катюши, ни Нехлюдова. Это уже автор как реальный человек, не раз ходивший «по краю». И вместе с Любовью Дмитриевной — развернув рискованный «театр жизни», впустив в него множество фигуранток и фигурантов, соединяя одну большую любовь с целым букетом влюбленностей. И вместе с Любовью Александровной — ощутив страшный край, за которым начинается торжество съедающего душу наслаждения.

Шов между двумя половинами стихотворения незаметен, как незаметна синтаксическая несообразность в кульминационной, часто цитируемой строфе: