«Клипе, гот эр гезогт,

Ду третст мих on, ци нейн?»

Сурче ди пушке-габете Гот им шойн видер онгередт:

«Одер ду трайбст ди динст аройс,

Аз ништ вил их а гет».

Агарь-служанка в кухне сидит,

Лампа коптит перед ней,

От лампы на серых стенах — Кошки-мышки теней.

Плачет Агарь. Хозяин ее Нынче из дома прогнал.

«Только без фокусов. Поняла?

Уйдешь и точка», — сказал.

Авромиха-старостиха вчера Сказала ему: «Выбирай —

Или служанку из дома гони,

Или развод мне давай».

Самое время (во втором акте) воспроизвести всю эту любовную историю. Агарь открывает свой сундучок с приданым и перебирает подар­ки, которые преподнес ей Авраам, наряжая ее во время свиданий у железнодорожного переез­да. Тяжелый кухонный чад в этих думах превра­щается в дым паровоза, готовый утешительный символ мимолетной мужской любви.

Ун Гогор немт фун куферт аройс А байчл крелн ви блут,

А фартехл фун гринем зайд Ун а штройенем зумергут.

Ди захн гот эр up гешенкт,

А мол вен зей зенен геган Шпацирн ибер дер лонке,

Дорт, ву эс гейт ди бан.

«Ой, азой ви а ройх фун а коймен Ун азой ви а ройх фун а бан,

Азой из, маме гетрайе,

Ди либе фун а ман.

Ву вел ихмих ицт агинтун Митн пицл кинд ойф ди гент?

Сайдн немен зайн бенкарт Ун гейн динен ин дер фремд».

Из сундучка вынимает Агарь Нитку коралловых бус,

Шляпку соломенную, за ней Следом — зеленый бурнус.

Вещи, которые как-то раз Авром купил ей, когда Гуляли они на окраине,

Где ходят поезда.

«Дым из трубы паровозной,

Дым из трубы печной —

Такая вот, ой мамочки,

Цена любви мужской.

Куда теперь ты денешься С ребенком-то грудным?

Возьми билет на поезд,

Прислуживай чужим».

(с. 35-37)

Хотя она просто служанка, да при этом еще и шикса, дом Авраама был ее домом. Через не­сколько часов она отправится в изгнание, мо­жет быть, на этом самом поезде. И если народ­ная мудрость о дыме и мужской любви утеша­ет ее в минуту глубочайшего горя, то подме­тая и убирая, она возвращается к мысли о нем. Утешившись воспоминаниями — и праведным негодованием, — она обращается к рутинному физическому труду, чтобы преодолеть боль, и он становится знаком ее собственной неизменной любви.

Зи немт ин дер гант дем безем Ун керт цумлецтн мол ди штуб Ун эпесунтер дер блузке Филт, аз с’гот им нохлиб.

Зи вашт нохэйн мол ди телер Ун шайерт ди куперне фан —

«Азой ви а ройх фун а коймен Из ди либе фун а ман».

Берет напоследок веник Агарь И подметает сор...

И что-то под блузкой знает:

Авром ей люб до сих пор.

Тарелки моет последний раз,

Чистит кастрюлю она.

«Дым из трубы паровозной —

Любви мужской цена».

(с. 37)      '

Мидраш Мангера (подобно классическим мидра- шам былых времен) расцветает на анахронизме, который обыгрывается здесь в полной мере: весь сюжет об Аврааме и его внебрачной связи со слу­жанкой, в результате которой рождается ребе­нок, разворачивается как сюжет многоженства, на фоне традиционного библейского и ближне­восточного пейзажа, если не обращать внимания на печную трубу, поезд, горшки и сковородки, соломенные шляпки, разводное письмо и идеал романтической любви. В «Последней ночи Агари в доме Аврома» не только современность лучше древности, но даже иноверка лучше еврейки, а женщина лучше мужчины. (В других стихотво­рениях, в центре которых стоят личные горести Авраама и Сарры, они вызывают гораздо больше сочувствия.) Язык тоже изобилует причудливы­ми анахронизмами: Авраам называет Агарь кли­пе, буквально «раковиной» или «шелухой», тер­мин каббалистического происхождения, а Агарь в ответ бросает ему: бенкарт. Мамзер, обычное идишское слово для обозначения незаконнорож­денного ребенка, звучало бы тут несколько по- иному, в процессе повтора потеряв хлесткость, если не буквальное значение. Бенкарт — это его польский эквивалент, который не только доносит ощущение незаконности, но. и придает словам Агари оттенок непристойности. Бенкарт, отно­шение Авраама к Исмаилу как к досадной поме­хе, представляет собой яркий контраст с горькой судьбой Агари, которая осталась ни с чем, только- митн пицл кинд ойф ди гент, с грудным ребенком на руках51.

Мангер использует фольлорные тексты так же, как авторы мидраша, раввины древности, при­водят стихи из Писания для обоснования новых толкований. Идишская народная речь или слу­чайный куплет из народной песни на идише — главные источники цитат для Мангера. Но как уже давно было известно маскилим, этот «линг­вистический фольклор» обращен к народу Книги, представители которого в состоянии перебрать бесконечное число цитат, не придумав при этом ничего нового. Мангер, великий реставратор и защитник фольклора Новейшего времени, в го­раздо большей степени маскил, чем может пока­заться на первый взгляд. Именно там, где можно ожидать бурного потока идишской фольклорной речи, в так называемых «библейских стихотворе­ниях», он использует материал этого рода весьма умеренно — и смело.

Авраам, например, в первых строфах «Аврома и Соры» философски формулирует свою веру грубой фразой Битохн майи вайб, аз Гот вил шист а безем ойх («Веруй, жена. Захочет Господь / Даже метла расцветет»). И хотя эта фраза становится у престарелого патриарха расхожей, превращается в постоянный ответ на красноречивые жалобы Сары, тоскующей по собственному ребенку, она приобретает новый смысл, возможно не понятный Аврааму. Разве девяностопятилетний старец — не та самая ста­рая метла, которая расцветет, если Бог пожела­ет? Разве не это означает избитая фраза, спра­шивает поэт-комментатор52.

То же и с упомянутой любовной песнью Агари. Да, любовь подобна паровозному дыму, но только до тех пор, пока поэт не проникнет в самую суть этого подобия и не переделает его в трехактную драму, где в поезде сливаются воедино прошед­шее, настоящее и ближайшее будущее, продолжа­ет свое существование в виде опыта или поэзии. Только тогда скрытая драма идишских колыбель­ных, любовных песен, женских молитв, пословиц и афоризмов может вдохнуть новую жизнь в за­тверженные библейские истории.

Как поля, куда Рахиль выходит набрать воды, поля, пахнущие сумерками и сеном (фун деме- рунгун гей, «Синие, тихие сумерки / Густы, слов­но мед»), стихи в Медреш Ицик представляют со­бой сплетение поэтического желания и повсед­невности. Благодаря этому несравненному каче­ству— смелому и порой своенравному смешению высокого и низкого, пафоса и пародии, идишско- го, немецкого и славянского — модель остает­ся свежей и плодотворной. Благодаря Перецу и Шолом-Алейхему, чьи образы Мангер воспринял давным-давно, поэт-рассказчик добился совер­шенных интонаций, сделавших эту модель прак­тически вневременной. После того как Мангер пожал плоды доморощенной пародии, сюжетов и поэзии, ему осталось только овладеть чувством места.

В утренних серых