— У, х-хрень… подержи-ка. — Она опустила ребенка на колени девочки. — Держи как следует, сиди спокойно, не ерзай.

На лицо девочки выползла дрожащая улыбка. В глазах застыли слезы. Она прижала к себе счастливого младенца, поцеловала его, задержала губы повыше его уха, в мягких волосиках. Малышка замерла в приливе нерастраченной любви, а мать ее, тупо глядя перед собой, жадно вдыхала и так же жадно выдыхала сизую дымовую смесь.

— Лю-лю-лю, лю-лю-лю, как я братика люблю, — напевала девочка дрожащим голоском.

Она сжала младенца слишком крепко, неумело, тому это не понравилось, он закряхтел, готовый заплакать. Сигарета мгновенно оказалась на асфальте рядом с упавшей соломинкой от сока, каблук провернулся на ней с тою же полнотой чувства, с какой мать повернулась к дочери.

— Дай сюда, балда… — Она ловко отняла младенца у девочки, сидящей с трясущимися губами, готовой разреветься. — Вот ведь, что наделала, идиотка… Ничего нельзя доверить… — И она принялась укачивать, уговаривать, уцеловывать свое сокровище. Затем попробовала уложить его в коляску, но сокровище не желало отрываться от материнской шеи.

— Возьми коляску, — приказала мать, не глядя на девочку.

Она с младенцем направилась к выходу, абсолютно не интересуясь тем, как малышка справится с коляской, слишком тяжелой для нее, неповоротливой. Колеса коляски путались в траве, вытащить ее на асфальт аллеи оказалось не так-то просто. Наконец коляска на асфальте, девочка остановилась перевести дыхание.

«Держись, держись, — безмолвно внушала Сара девочке. — То, что ты переносишь, непереносимо, и скоро под твоей макушкой захлопнется дверца. Если повезет — навсегда. Дверь никогда не откроется, и ты никогда не узнаешь, где живешь. Детство, юность, взросление… Ты живешь в вечности одиночества и страдания, воистину в аду, ибо смысл ада в отсутствии надежды. Надежды нет. Ты не знаешь, что дверь захлопнется, ты веришь, что жизнь такова, какой она и быть должна. Ты живешь, не зная любви. Ты видишь мамину любовь к малышу и сама любишь его, потому что надеешься, что она полюбит тебя за то, что ты любишь то, что любит она. Но потом ты узнаешь, что не имеет значения то, что ты делаешь и что ты думаешь. Бесполезно и безнадежно. И тогда дверь захлопнется, и придет свобода».

Она увидела, что девочка налегла на коляску, толкая ее к воротам. Мать шагала, не оглядываясь, над плечом ее торчала радостная физиономия младенца. Остановилась мамаша лишь у самого выхода, обернулась.

— Живей шевелись!

Девочка рванулась, споткнулась, упала, расшибла колено; плача, вскочила и снова налегла на коляску. Младенец наконец занял свое место в подушках, и все трое покинули парк в том же походном порядке: он в коляске, мать с одной рукою на поручне, девочка — толкая кабриолет обеими руками.

Полагала ли Сара, что ее мать, почтенная миссис Милгрин, ничем не отличалась от этой современной молодой матери двух детей? Разумеется, нет. Таких выродков, как эта мамаша, нечасто встретишь. Но… Откуда, собственно, ей это известно? С чего она взяла? Что Сара знает о людях прошлых и о нынешних? Разговоры стариков да собственные наблюдения? Нечего сказать, надежные источники информации. Попробуй, расшифруй рассказы отживающих. Краткая пауза в потоке воспоминаний может означать страшный скандал, нахмуренные брови — долголетнюю вражду. Фразу вроде «Не забуду того лета» или «Мы друг другу всегда нравились» можно истолковать как страстную любовь всей жизни — и, возможно, ошибочно. Вздох старика эквивалентен долгому трауру, недомолвка древней дамы поможет ей не выдать секрет всей жизни. А эта сегодняшняя молодуха с парковой скамьи, вспомнит ли она в старости о неприязни к собственной дочери? Может быть, только дурацкая псевдоаксиома «с мальчиками-то всегда легче» сохранится у нее в голове, зацепившись за какую-нибудь извилину.

Значительно более вероятно, что к ситуации лучше подходит — Сара вспомнила деловитый голос своей матери — эпизод прошлого лета: три чистеньких, причесанных мальчика в коротких красных халатиках пришли пожелать матери спокойной ночи. Они выбежали на лестницу, но Джеймс вернулся, вернулся дважды, остановившись в дверях.

«Чего тебе?»

«Ничего».

«Ну, тогда беги обратно».

Когда мальчик поворачивался, чтобы уйти, Сара встретилась с ним взглядом. Нет, не отчаяние увидела она у него в глазах, не печаль. Скорее… терпение. Да, стоицизм. Ему не четыре года, не шесть. Двенадцать. Дверь в голове его захлопнулась уже давно, он уже и забыл, что там есть такая закрытая дверь. Повезет — так и не узнает, не вспомнит.

Когда бабка Сары умирала в больнице, добрых лет двадцать назад, Сара сидела с нею вечерами темной осени, иногда вместе с матерью, дочерью умирающей. Соседнюю койку занимала еще одна умирающая, маленькая, сухонькая старушка, словно листок опавший, усохший. Она все время тихо стонала: «Помоги… помоги…», — иногда звала мать: «Помоги, мама…» Слово «мама» она четко разбивала на два слога, второй выделяла более высоким тоном, после чего какое-то время как будто дожидалась ответа.

Бабушка Сары, казалось, соседку не слышала, ничего не комментировала, ни на что не жаловалась. Лежала она в полном сознании, с открытыми глазами, под воздействием вколотых лекарств, не обращая внимания на дочь и внучку. Проходили часы и дни, Сара с одобрением отмечала, как стойко умирает ее бабка, старалась отвлечься от призывов из-за белого занавеса: «Помоги… Помоги, ма-ма-а?..»

Когда все закончилось, мать Сары сказала: «Надеюсь, я справлюсь так же хорошо, когда придет мое время».

Прошли месяцы. Сара смотрит в свое зеркало, как и в тот вечер, когда мы впервые увидели ее. На первый взгляд она почти не изменилась, но если присмотреться… Прежде всего, волосы. Напоминавшие ранее гладкий патинированный металл, сейчас они подернулись заметной сединой. Взгляд приобрел свойственную старикам осторожность, как будто опасение того, что придется увидеть в следующий момент или за ближайшим углом. Изменилась Сара, изменилась и ее квартира. Когда позвонила дочь и сообщила, что на Рождество привезет детей, Сара оглядела свои комнаты взглядом из солнечной беспроблемной Калифорнии. Что раньше не получалось годами, теперь произошло с несказанной легкостью: появились маляры, стены побелели. Она отважилась выкинуть кучу хлама, и подоконники до сих пор не загромождены, ничем не заняты столы и пустуют верхние книжные полки. Утратив лишний вес, комнаты стали легче, стало легче и на душе. Дохнуло свободой. Репродукцию Сезанна Сара не выкинула, хотя, поступи она иначе, вряд ли бы расстраивалась. Оставила и фото Жюли. Оба изображения заняли скромные места рядом с остальными фотографиями на стене гостевой комнаты, где останавливались внуки. Юные калифорнийцы пририсовали нахальному Арлекину усы, а задумчивого Пьеро украсили очками.

Сара все еще много путешествует по делам «Зеленой птицы», ибо как «Жюли Вэрон», так и «Жюли» идут в разных частях света. В общем, темп жизни ее замедлился. Часами она теперь может сидеть, обращаясь к прошлому, пытаясь высветить темные места, хотя из-за смерти матери прошлое стало менее продуктивной территорией. Старая миссис Милгрин умерла легко, как и желала: отправилась утром за продуктами, упала прямо в лавке и скончалась на месте. Печалилась ли Сара по этому поводу? Пожалуй, что нет. Она считала, что с лихвой отпечалилась за всю свою жизнь. Жаль, конечно, что не успела расспросить мать о своем детстве раньше, когда была намного моложе. Но, может быть, Кейт Милгрин и не смогла бы ответить. Она никогда не была склонна к самоанализу. Что ж, и о Саре этого тоже нельзя сказать, во всяком случае, до той поры, когда обрушилось на нее то, что она в мыслях обозначает Несчастьем с большой буквы. Опять же, нельзя заклеймить как абсолютное зло то, что привело к новому пониманию, к новому взгляду на жизнь.