– Я нисколько не боюсь.

– Вот и молодец. Ложись, я подоткну одеяло.

Он сел на постель и поставил бокал с виски на тумбочку.

– Совсем большая выросла, даже не верится. Вроде только вчера ты была моей малышкой, а теперь! – Наклонившись, он принялся ее укрывать. Внезапно его рука скользнула под одеяло и нащупала ее грудь. От него пахло виски – отвратительный запах резины.

– Совсем взрослая… – пробормотал он и впился ртом в ее губы; язык, как противный, мерзкий червяк, пытался проскользнуть внутрь.

Ужас накрыл ее с головой, как внезапный прилив – вот-вот парализует страхом, и она захлебнется… Ну нет, она не даст себя утопить! Как только пришло осознание, что у нее есть выбор, нахлынула спасительная ярость: она подтянула колени к груди, уперлась руками в его шею и со всей силы оттолкнула. В следующую секунду где-то рядом упала бомба: дом содрогнулся, и в окне звякнуло разбитое стекло.

– Прости…

На его лице одновременно отражались боль и смущение.

Она села на постели, обхватив колени руками.

– Я бы ни за что тебя не обидел, – сказал он с лицемерным видом оскорбленного праведника. Ну уж нет!

– Я все видела в театре! У тебя просто мания – хвататься за грудь! Я видела вас с ней из ложи!

Он покраснел, взгляд его тут же стал жестким, настороженным.

– Не может быть! Ты меня с кем-то спутала.

– Я смотрела в бинокль – это был ты! А рядом – женщина с темными волосами, глаза такие, фиалковые. Я ее потом в антракте разглядела в дамской комнате. И, конечно же, у нее было очень глубокое декольте! – добавила она: выстрелы попадали в цель, и ей совсем не хотелось его щадить.

– Это старая знакомая, – ответил он наконец. Румянец постепенно спал, но глаза оставались холодными, как стекло.

– Ваша с мамой?

– Да, мама с ней знакома.

– Но она не знает, что вы ходили в театр – и про все остальное? Про ваши уик-энды?

И снова в цель – теперь он был просто поражен.

– Откуда ты… – начал он, но тут же спохватился: – Малыш, ты еще слишком молода, чтобы понять…

– Перестань относиться ко мне как к ребенку, когда тебе надо, и как… как к шлюхе, когда не надо! Ненавижу тебя! Ты – ужасный, ты…

Ее голос прервался, и она разозлилась на себя за то, что ей страшно хотелось расплакаться.

– …ты все врешь, – закончила она едва слышно.

– Послушай, Луиза… Да, бывает иногда, но лишь потому, что я не хочу обидеть маму. И ты не хочешь, правда же? Ведь если ты расскажешь, она будет только страдать. Я не могу объяснить, почему так происходит – просто поверь мне.

Заметив выражение ее лица, он поправился:

– То есть просто прими это.

Повисла пауза. Где-то вдалеке разорвались еще две бомбы.

– Я зашел только проверить, что тебе не страшно одной, – сказал он. – Я хотел предложить пойти в убежище, если хочешь. Прости, что я… увлекся. Это больше не повторится.

Он взял с тумбочки свой бокал и допил виски.

– Нет… – Господи, скорей бы ушел!

Он поднялся и встал напротив затемненного окна с пустым бокалом в руке.

– Что ж, твоя кровать достаточно далеко, – резюмировал он.

Оторвавшись от упорного созерцания одеяла, она подняла голову: он смотрел на нее нерешительно – малодушно.

– Ну, спокойной ночи, – неловко попрощался он и зашагал к двери на негнущихся ногах. – Я постучусь в полвосьмого, если сама не проснешься.

– Ладно, – отозвалась она, словно скрепляя этим некий молчаливый, нелегкий пакт.

Подождав, пока за ним захлопнется дверь, Луиза уронила лицо в ладони и заплакала. Казалось, она должна была торжествовать, праздновать победу, однако вместо этого ощущала лишь горькую потерю…

Утром на вокзале он дал денег носильщику, чтобы тот нашел местечко получше, купил ей «Таймс», «Лилипут» и «Кантри лайф», отыскал проводника и попросил присмотреть за ней, дал ей фунт на ланч и устроил в купе. Неловкость прочно осела между ними, словно липкая пленка. Он легонько похлопал ее по плечу, неуклюже поцеловал в макушку и вышел на платформу. Остановившись у приоткрытого окна, он сказал:

– Ладно, пойду, пожалуй.

Неожиданно он написал пальцем на грязном стекле: «Прости, малыш! Люблю тебя!» зеркальным способом. Когда она была маленькой, он часто использовал этот трюк: брал два карандаша и писал одно и то же слово в разных направлениях – в обычном и в зеркальном. Он попытался ей подмигнуть, но из глаза выкатилась слеза. Махнув рукой на прощанье, он отошел, не оглядываясь.

28 марта

Вчера у Полли был день рождения, довольно скучный. С другой стороны, шестнадцать – это все же лучше, чем пятнадцать, – так я ей и сказала. По крайней мере, прошел еще один год на «ничейной земле». Полли говорит, что война все портит. Я начала было возражать, но потом вспомнила о… ну, об отце и вообще – пришлось согласиться. Дядя Эдвард говорит, что боевой дух на высоте, но это совсем не обязательно повлияет на исход дела. Мисс Миллимент со мной не согласилась. Я ей говорю: возьмите хоть «Атаку легкой кавалерии», а она мне: мол, пусть это было безрассудно, зато им все-таки удалось подавить русские пушки. Мой дух совсем не на высоте, но об этом говорить не принято. Ну так вот, день рождения Полли: миссис Криппс испекла кофейный торт – мой любимый, хотя ей больше нравится лимонный, но лимонов сейчас не достать. Зоуи подарила ей миленький голубой джемпер, Лидия сшила лавандовый мешочек, правда, лаванду взяла прошлогоднюю – колется и не очень-то пахнет. От Брига она получила фунт, от бабушки – серебряную цепочку. Мисс Миллимент вручила ей «Большие надежды», а я – стеклянную шкатулочку с огромными бабочками – наверняка ужасно редкие и ценные – для ее домика, я их купила в Гастингсе. Тетя Сиб и дядя Хью подарили серебряные часы с ее инициалами. Невилл хотел отдать ей ту несчастную белую мышь, с которой он сбежал, хотя утверждает, что это не та самая, а одна из ее деток. У него в школе мыши вышли из моды, так что не придется за нее платить. Совершенно бездумный подарок – я ему так и заявила. Тогда он выпустил ее в сад и отдал Полли лупу, которую ему подарил отец. Я сказала, что она будет ценить и беречь подарок, потому что он – папин, а он возразил – не папин, а евонный (тут я цитирую Невилла – я-то знаю, что правильно говорить «его»). Впрочем, неважно – все равно молодец. Тетя Вилли подарила ей красивую сумочку из настоящей кожи, а Луиза прислала книгу «Новый стих» – только мне кажется, Полли не станет ее читать, потому что она разрешила взять насколько захочу. Я думаю, мой подарок – самый лучший. Злюка и Бяка – хотя, наверное, в дневнике нужно писать «двоюродные бабушки» – подарили ей вечернюю сумочку из бисера, коричневую с золотым. Правда, куда она с ней пойдет посреди войны? И еще мешочек для ночной сорочки, расшитый розами, – жуть! Полли надеется, что он износится до того, как она обзаведется своим домом – он ведь ни к чему не подойдет. Уиллс вручил ей охапку ромашек и два камешка. Мой подарок стоит пять шиллингов, хотя ей я, конечно, не сказала; наверное, самый дорогой из всех, что я дарила. После ужина мы играли в «Последствия», и я вспомнила папу: он всегда рисовал ужасно смешные фигурки. Наверное, и другие вспомнили, но промолчали. О нем вообще перестали упоминать – и я тоже, потому что едва я затрагиваю эту тему, все сразу смущаются и начинают говорить добрыми голосами, и я понимаю, что они считают его погибшим. Однако у меня на этот счет свои соображения: на самом деле он вовсе не погиб, а работает шпионом во Франции. Я рассказала Полли – она тоже думает, что это вполне возможно. Потом я поделилась с бабулей, после того, как мы сыграли девятую симфонию – ту самую, с вокалом, – и она ответила – не исключено. Правда, мне показалось, что она все равно не поверила. Когда я убрала ноты, она сказала: «Иди сюда, сокровище мое» и крепко обняла. Тогда я спросила: «Ты мне не веришь?» – а она ответила: «Я верю, что ты в это веришь, и я бесконечно тобой восхищаюсь». Приятно, честно говоря…