- Поглядите на пальцы! Точнее, на форму ногтей... - обратился он к внимавшим ему врачам. - Они миндалевидной формы! Предрасположенность к легочным заболеваниям и, в худшем случае, к туберкулезу.

Властным движением он положил свою большую кисть, покрытую черными волосами, на грудь Владимира Николаевича, склонил пониже ухо. Стал простукивать грудную клетку кончиками пальцев. Делал он это необыкновенно артистично. Владимир Николаевич понуря голову безропотно терпел все эти манипуляции.

- Кто лечащий врач? - сурово бросил он в толпу белохалатников.

Сквозь ряды студентов протиснулась испуганная Оксана Виленовна. Приблизившись к шефу, она густо покраснела.

- Нужно, - продиктовал он вполоборота, продолжая простукивание, - сделать все исследования: спирометрию, рентген. Похоже, на энфизему. Здесь не столько сердечная, сколько легочная недостаточность. Потом мне доложишь.

По белым халатам прошелестел выдох восхищения.

- Выздоравливайте! - весело прокричал он Владимиру Николаевичу, легонько ласково шлепнув его по плечу. - Все будет хорошо.

- Спасибо, доктор, - грустно кивнул Владимир Николаевич, потирая сердце.

Тухес тем временем снова хищно обозревал палату, раздувая широкие ноздри. Взгляд его упал на Птицына, беспечно сидевшего на своей кровати и приникшего лицом к железной спинке, откуда он, как из амбразуры, наблюдал за происходящим.

Тухес головой вперед бросился на другой конец палаты. Произошла торопливая перегруппировка сил, то есть движение белых халатов и голов в противоположном направлении.

Птицын вскочил, как только увидел, что Тухес, держа стетоскоп на изготовку, выбрал его персону для следующей атаки.

- Будьте добры, снимите рубашку, - приказал он Птицыну.

Птицын исполнил приказание - Тухес начал его слушать, вращая вокруг своей оси.

На лице Тухеса промелькнуло легкое недоумение: что, мол, здесь делает этот молодой человек? Он скосил глаза в сторону Оксаны Виленовны. Та подбежала и торопливо забормотала:

- Лежит от военкомата... 23 года... Артериальная гипертензия... Подозрение на посттравматическую энцефалопатию... Высокое давление... верхнее поднималось до 200...

Тухес, как заправская цыганка, заглянул в правую ладонь Птицына.

- Вы желтухой не болели?

- Нет!

- Да-а... Правда... Если б болели, здесь остался бы желтый кружок.... - Тухес очертил длинным указательным пальцем овал в центре ладони Птицына.

Он помедлил, ища, что бы ему еще сказать напоследок:

- Вам надо заниматься йогой!

Птицына подмывало ответить: "А я здесь, по-вашему, чем занимаюсь?" - но он, разумеется, благоразумно промолчал, вежливо кивнув.

Тухес сделал два шага к двери, торжественно повернулся к больным, благосклонно пропел: "Выздоравливайте!"

Обводя взглядом больных, он споткнулся на чернобровом пьянице, стоявшим около своей тумбочки навытяжку, помрачнел и добавил: "И соблюдайте режим!" - после чего резко вышел.

Вся толпа в белых халатах, сгрудившись у входной двери, ринулась за ним.

2.

- Не хочешь прогуляться? - спросил Владимир Николаевич, допивая стакан чая.

- Давайте! - с готовностью согласился Птицын.

Все пять дней, с момента появления в палате Владимира Николаевича, они с Птицыным неизменно прогуливались, чаще всего после обеда, но иногда и до завтрака, перед процедурами. Владимиру Николаевичу было что рассказать. В пятнадцать он служил юнгой на Северном флоте, захватил войну, был ранен. Дослужился до капитана, работал в военкомате. Потом в советском посольстве в Австрии, куда нагрянул со всем своим штабом Хрущев, которого Владимир Николаевич наблюдал нос к носу и с живой иронией описывал.

- Сегодня я встал в 6-30 и решил начать новую жизнь, - облачаясь в теплый спортивный костюм, говорил Владимир Николаевич.

- Что за "новая жизнь"? - переспросил Птицын.

- Каждое утро бегать трусцой! Слышал вчера по радио: "Бег трусцой - жизнь в радости до самой старости"?! Вот и я встал сегодня с утречка. Говорю себе: сегодня или никогда! Выбежал из корпуса вприпрыжку, как мальчишка. Пробежал метров тридцать: от фасада больницы до угла... А потом целый час по стеночке ковылял утиным шажком до палаты. Сердце прихватило... Тут как раз принесли кефир... Вы все еще спите. Я шандарахнул кефира для бодрости: то ли он не в то горло пошел, то ли мне противопоказан по утрам... Целый час не мог откашляться в уборной... Вот тебе и здоровый образ жизни!

Владимир Николаевич заразительно расхохотался. Он смеялся взахлеб, по-детски, закидывая назад голову и сотрясаясь всем своим большим телом. Несмотря на могучий баритон, он хохотал тонким, почти женским голосом. В нем самом было что-то смешное: живот огурцом; простодушная манера прогуливаться по палате, точно у себя дома, в цветных трусах до колена; кончик носа, загибавшийся к толстым губам, которыми он временами недовольно пошлепывал.

Птицын рассмеялся вслед за Владимиром Николаевичем, хотя история, в общем, была невеселая.

Стояла первая декада октября, но было тепло и солнечно. Бабья осень в этом году запоздала, тем самым стала еще желаннее. Клены и липы в больничном парке почти совсем облетели. Желтая сухая листва шуршала под ногами, и Птицын глубже зарывался в нее ботинками, чтобы потом резким толчком всполошить ковер из широких пятипалых и узких красных и желтых листочков.

Они сели на скамейку. Владимир Николаевич заложил руки за голову и откинулся на спинку.

- Я тебе не рассказывал историю о моем товарище, майоре Андрее Серове? - начал Владимир Николаевич в своей обычной манере.

- Нет, не рассказывали.

- Это было в начале войны, в 1942-м. Тогда он был старшим лейтенантом. Ему дали командировку из Архангельска в Москву... совсем неожиданно. Сам он москвич в третьем поколении. Жил с женой на Ордынке. Детей у них не было. Он хотел сделать сюрприз, да и письмо не успело бы дойти, а телеграмму он высылать не стал. Ему нужно было отвести какие-то документы в Центральный штаб и почти сразу же вернуться. Он приехал в Москву в воскресенье, рано утром, часов в 5. Открыл дверь своим ключом, тихо входит в комнату, чтобы не разбудить жену. Вешает шинель на вешалку. Жена спит с другим. Он сорвал с них одеяло. Они переполошились, выскочили из постели, одежку на себя накинули. Мой товарищ схватился за кобуру. Мужик напуган до смерти. Жена рыдает, валяется в ногах. Андрей говорит мужику: "Ну, садись за стол!" Садится. Андрей достает бутылку водки, наливает по стакану. Выпили. Мужик бочком-бочком - и на выход. Жена все валяется в ногах, плачет, просит прощения. Он ей: "Раздевайся!" Она обрадовалась, исподнее сбросила, прыг в койку. Он наливает себе еще стакан, выпивает. Подходит к кровати, краем одеяла прикрывает жене голову, достает пистолет - и сквозь одеяло две пули в висок. Потом тихо собирается, выходит из квартиры (никто не видел, ни как он входил, ни как выходил), едет в Центральный штаб, отмечает прибытие-убытие и прямиком к себе в часть, в Архангельск.