– Я думала, может, сиделка, если ей разрешат приехать в Бхитхор, сумеет исцелить Шушилу от ненависти и приступов ярости и убедить ее, что никто не виноват в том, какого пола родился ребенок, и меньше всех сам ребенок.

Гобинд получил то письмо, но европейскую женщину в Бхитхор так и не вызвали, да и в любом случае никто ничего не успел бы сделать. Дошедшие до Анджули слухи подтвердили самые худшие ее опасения: диких вспышек ярости у Шушилы не повторялось, но она отказывалась видеть дочь, объясняя свой отказ тем, что она, будучи слишком хилой и болезненной, не проживет долее нескольких дней, а она боится вновь испытать душевную боль и горе, если привяжется к младенцу, которого неминуемо лишится в скором времени.

Но по меньшей мере дюжина женщин присутствовали при родах, и все они видели новорожденную и слышали ее первый крик. И все же слухи, что она появилась на свет хилой и болезненной и долго не протянет, повторялись столь часто, что даже те, кто имел основания считать иначе, в конце концов поверили в это. Вскоре почти все в Бхитхоре знали, что бедной рани, обманувшейся в своих надеждах родить сына, предстоит пережить очередное горе – потерю дочери.

– Я не знаю, как умерла малышка, – сказала Анджули. – Наверное, бедняжку просто заморили голодом до смерти. Правда, поскольку ребенок был сильным и здоровым, на это потребовалось бы много времени, а потому, возможно, они избрали способ побыстрее… Остается только надеяться на это. Но кто бы ни совершил черное дело, он действовал по приказу Шушилы. На следующий день после того, как тело младенца отнесли на площадку для сожжения, трое служанок и дай заболели и их увезли из дворца в паланкине, чтобы болезнь не распространилась. Позже ходили слухи, что все четверо умерли, хотя, возможно, это неправда. Так или иначе, они больше не вернулись на женскую половину, а когда больному ране снова стало хуже, во всеобщей сумятице и тревоге о них и вовсе забыли – кто станет в такое время интересоваться участью нескольких незначительных обитательниц занана?

Шушила, очень быстро оправившаяся от родов, решительно отказывалась верить, что недуг мужа неизлечим. Ее вера в дядиного хакима оставалась непоколебимой, и она настойчиво утверждала, что это лишь временное обострение болезни и уже через месяц рана поднимется на ноги и полностью выздоровеет – иначе и быть не может. Она усиленно занялась собой, желая устранить последствия беременности и родов и обрести былую стройность, восхищавшую супруга, чтобы он, когда поправится, считал ее все такой же красивой и не помышлял ни о ком другом.

Шушила до последнего не желала верить, что он умирает, а когда наконец поверила, попыталась пойти к нему, чтобы обнять и закрыть своим телом от врага, угрожавшего любимому супругу. Ради него она была готова сразиться с самой смертью – и она сражалась, кусаясь и царапаясь, со всеми, кто препятствовал ей бежать к постели больного. Ярость и отчаяние Шушилы были столь ужасны, что перепуганные служанки разбежались и попрятались в самых дальних и темных комнатах занана, а евнухи, прислушивавшиеся у ее двери, качали головами и бормотали, что рани повредилась рассудком и ее надобно посадить под замок. Но после того как первый приступ безумного горя миновал, она заперлась в своих покоях, отказываясь есть и пить и никого к себе не подпуская.

Должно быть, именно тогда ей пришло в голову стать сати и именно тогда она приняла решение относительно сводной сестры. Когда Шушиле сообщили о смерти мужа, она уже определилась со своими планами. По-видимому, она сразу послала за визирем и в присутствии старшего евнуха и Промилы Деви (которая не преминула подробно рассказать Анджули о состоявшемся разговоре) сообщила о том, что намерена умереть на погребальном костре мужа.

Она пойдет за похоронными носилками пешком, но пойдет одна. Нельзя допустить, чтобы «полукровка» осквернила прах раны, сгорев вместе с ним: она не жена ему в подлинном смысле слова, а потому недостойна великой чести стать сати. К ней следует применить другие меры…

Даже визирь, наверное, содрогался от ужаса, слушая первую рани, но он не стал возражать – возможно, его все еще терзали воспоминания о безуспешных попытках расторгнуть брачный контракт с «полукровкой», а саму женщину отправить обратно домой без приданого. Если он когда-нибудь и думал о ней, то лишь со злобой, негодованием и досадой, сознавая свое поражение. Во всяком случае, он согласился со всеми распоряжениями первой рани, а потом поспешно удалился, дабы посовещаться с жрецами и придворными советниками относительно приготовлений к похоронам. После ухода визиря Шушила послала за своей сводной сестрой.

Анджули не видела сестру с ночи рождения ребенка и не получала от нее никаких известий. Когда ее вызвали к первой рани, она решила, что Шу-шу сходит с ума от горя и ужаса и отчаянно нуждается в поддержке. Она не думала, что о сати вообще зайдет речь, ведь Ашок говорил, что радж издал закон, запрещающий сожжение вдов. А значит, Шушила могла не бояться, что ее принудят умереть на погребальном костре мужа.

– Но на сей раз я пошла к ней без всякой охоты, – сказала Анджули.

До недавних пор она верила (или заставляла себя верить), что Шушила неповинна во многих приписываемых ей делах, но теперь она все понимала – не только умом, но и сердцем. Однако она не могла не пойти к сестре. Она ожидала найти новоиспеченную вдову в слезах и безумном смятении, с растрепанными волосами и в изодранных одеждах, в окружении причитающих служанок. Но из покоев первой рани не доносилось ни звука, и, когда Анджули вошла, она увидела там только одного человека: миниатюрную стройную женщину, которую в первый миг даже не узнала…

– Я бы в жизни не поверила, что она может так выглядеть. Уродливая, злая – и жестокая. Невыразимо жестокая. Даже Джану-рани никогда так не выглядела, ибо Джану была красивой, а эта женщина – нет. Казалось немыслимым, что она вообще могла быть прежде красивой или молодой. Она посмотрела на меня с каменным лицом и осведомилась, как я посмела явиться к ней, не выказывая никакого горя. Даже и здесь я оказалась виноватой: Шушиле было нестерпимо видеть, что я не испытываю мук скорби, терзающих ее сердце. Она сказала… она рассказала мне все: что возненавидела меня с того самого момента, как полюбила своего мужа, потому что я тоже была его женой и она не могла вынести этой мысли; что велела морить меня голодом и держать в заточении, чтобы я поплатилась за это свое преступление и вдобавок стала выглядеть старой и уродливой, дабы рана, вспомни он случайно о моем существовании, с омерзением отвернулся от меня; что приказала убить двух моих служанок и старую Гиту… Она бросала мне все это в лицо так, словно каждое слово было физическим ударом, словно она облегчала собственную боль, видя мои страдания, – а разве могла я не страдать? Под конец… под конец Шушила сообщила о своем решении стать сати и сказала, что последним, что я увижу в своей жизни, станут языки пламени, навсегда соединяющего их с мужем тела, поскольку она отдала приказ выжечь мне глаза раскаленным железом, едва лишь погребальный костер догорит. А потом… потом меня отвезут обратно в занан, где я проведу остаток дней в кромешной тьме – как рабыня. Я… я пыталась образумить Шушилу. Я умоляла. Я упала перед ней на колени и заклинала во имя всего, что связывает нас, – нашего прошлого, наших родственных уз, былой взаимной привязанности и любви – пощадить меня. Но она лишь рассмеялась и позвала евнухов, которые выволокли меня оттуда…