– Это практически город, населенный исключительно евреями, которые сами управляют им и производят все работы. Мы надеялись, что рано или поздно все лагеря будут устроены по такому образцу.

Затем мы подробно обсудили вопрос об освобождении обитателей лагеря Равенсбрюк, согласно обещанию Гиммлера, и их перевозке в Швецию. Мазур настаивал на подробном соглашении. Гиммлер колебался. Когда я понял, что переговоры заходят в тупик, то попросил Гиммлера просмотреть со мной списки, полученные мной из шведского министерства иностранных дел, где перечислялись лица, освобождению которых придавалось особое значение. Мазур и Шелленберг вышли из комнаты, поскольку Гиммлер не хотел смотреть списки в присутствии Мазура.

Оставшись с Гиммлером и Брандтом, я стал настаивать, чтобы Гиммлер окончательно определился со своим отношением. Он должен придерживаться наших мартовских договоренностей; ему не следует отказываться от своего великодушия, которое он всегда проявлял ко мне, в тот самый момент, когда он впервые встречается с представителем Всемирного еврейского конгресса. Гиммлер сказал:

– Тогда я остановлюсь на цифре в тысячу человек. Но она еще будет повышена.

После этого он пообещал мне освободить людей, перечисленных в списках шведского МИДа.

Когда Мазур вернулся в комнату с Шелленбергом, Гиммлер сдержал свое слово и согласился освободить тысячу еврейских женщин из Равенсбрюка. Но он настаивал, чтобы они назывались полячками, а не еврейками, чтобы обойти четкий приказ Гитлера, запрещающий освобождать евреев. Гиммлер подчеркивал:

– Даже прибытие этих женщин в Швецию должно оставаться в тайне.

Мазур позже заметил по этому поводу:

– Для Гиммлера была типична такая боязнь отпустить евреек на свободу под их собственным именем. Хотя власть в этот момент безусловно находилась в руках Гиммлера, он по-прежнему не желал никаких неприятностей из-за евреев.

Затем Гиммлер перешел к общим политическим вопросам. Он упомянул немецкую оккупацию Франции и заявил, что оккупированная страна отлично управлялась, с безработицей было почти покончено и всем хватало продовольствия. Следующими словами Гиммлер решительно подчеркнул значение борьбы Германии с большевизмом:

– Гитлер создал национал-социалистическое государство как единственную вообразимую форму политической организации, способную бросить вызов большевизму. Если этот бастион падет, то американские и английские солдаты будут заражены большевизмом, а их страны окажутся охвачены социальными беспорядками. Немецкие массы, вынужденные обратиться влево, будут приветствовать русских как братьев, после чего в мире воцарится неописуемый хаос. Но американцам этого-то и нужно; они победили в войне и на десять лет избавились от немецкой конкуренции. Однако для того, чтобы добиться этого, им пришлось помогать большевизму и таким образом рыть для самих себя могилу.

Переговоры продолжались два с половиной часа и закончились в пять утра. Гиммлер не делал никаких требований, касавшихся его личного будущего, хотя этого можно было ожидать.

В присутствии Мазура я вел переговоры отчасти с Шелленбергом, отчасти с доктором Брандтом. Будучи убежден в принципиальном согласии Гиммлера на освобождение большого числа евреев, я сумел на этих переговорах заручиться твердой поддержкой Шелленберга и Брандта по следующим двум пунктам:

– Число евреев, подлежащих освобождению.

– Строгое соблюдение уже достигнутых договоренностей по облегчению участи евреев.

В связи со вторым пунктом было важно не допустить издания приказов, которые противоречили бы договору и могли обратиться против евреев в момент паники или замешательства. Поскольку мы получили согласие Гиммлера на освобождение евреев, Брандт и Шелленберг пообещали мне, что значительно увеличат их число; кроме того, они предотвратят распространение каких-либо приказов, изданных в последний момент от отчания, например, расстрел всех евреев и политических заключенных при приближении союзников. Повреждения, которым подверглась телефонная и телеграфная связь по всей Германии, служили некоторой гарантией, что это обещание будет сдержано, так как они создавали условия для приостановки приказов. Поскольку оба эти человека ранее проявили себя надежными партнерами при исполнении моих пожеланий, у меня было тем больше оснований доверять им.

Днем я отправился в Берлин с Мазуром. Доктор Брандт остался в Харцвальде, чтобы принять необходимые меры по исполнению нашего соглашения. Когда мы уезжали, Брандт выдал Мазуру специальный пропуск от рейхсфюрера СС для выезда из страны.

Гут-Харцвальде

7.00, 21 апреля 1945 года

После переговоров с представителем Всемирного еврейского конгресса Норбертом Мазуром, завершившихся сегодня в пять утра, Гиммлер попрощался с Мазуром и вышел со мной из комнаты. Вне стен дома состоялся мой последний разговор с Гиммлером.

Я пользовался каждым случаем, чтобы получить новое подтверждение того, что город Гаага, Клингендаль и дамба Зейдер-Зе не будут разрушены. Я провел месяц в Швеции и не мог быть уверен, что Гиммлер не отменил свой приказ от 14 марта и что Голландию в последний момент не постигнет непоправимая катастрофа. Я спросил Гиммлера, могу ли я рассчитывать на то, что Гаага и Клингендаль не будут взорваны и что он станет соблюдать соглашение от 14 марта.

Гиммлер ответил:

– Даю вам слово чести, что остановил все работы по их разрушению. Мы проиграли войну. Гаага – германский город, и он не будет уничтожен. Разумеется, голландцы не заслуживают такой награды, потому что сделали все возможное, чтобы лишить нас победы над большевизмом. Впрочем, вы, как финн, никогда не верили в нашу победу. Теперь я понимаю, что вы были во многом правы.

– Как я мог верить в немецкую победу? – спросил я. – Вы сами раскрыли мне глаза на то, как вы развязали грандиозное столкновение со всем миром. Силы в этом конфликте были слишком неравны.

Гиммлер заметил:

– Ах, Керстен, мы допустили много серьезных ошибок. Если бы можно было начать заново, я многое сделал бы по-другому. Но сейчас слишком поздно. Мы хотели величия и безопасности для Германии, а оставляем позади себя груду руин, рухнувший мир. Однако остается фактом, что Европа должна сплотиться под новым стягом, иначе все пропало. Я всегда хотел сделать как лучше, но очень часто приходилось действовать вопреки моим истинным убеждениям. Верьте мне, Керстен, это было очень мучительно и горько. Но фюрер приказывал мне, а Геббельс и Борман дурно влияли на него. Я как верный солдат был вынужден подчиняться, ведь ни одно государство не выживет без подчинения и дисциплины. Теперь же я сам могу решать, сколько мне еще прожить, поскольку моя жизнь лишилась смысла. И что история скажет обо мне? Жалкие умы, охваченные жаждой мести, оставят для потомства лживый и извращенный рассказ о великих и славных делах, которые я, заглядывая далеко вперед, совершил для Германии. На меня взвалят вину за многое, сделанное другими. Самые лучшие элементы германского народа погибнут вместе с национал-социализмом, и это настоящая трагедия. Мы не нужны тем, кто останется, кто будет править Германией. Союзники смогут поступать с Германией так, как им угодно.