— Болотами?

— Ja! Проклятыми болотами. А эти шёртовы французы, они… — Он снова не мог найти слова, а поэтому ткнул рукой в стальной перчатке в низкое небо.

— На возвышенности? — предположил Томас.

— Ja! He то чтобы шертовски высоко, но выше нас. И они… они… — Он прикрыл рукой глаза, как бы затеняя их.

— Таращатся?

— Ja? Французы и англичане, они сидят сиднем и таращатся одни на других. Так ни шерта и не происходит. Мы и они сидим и мокнем. Сыро, как в нужнике, ja?

В то же утро они промокли и здесь, ибо с океана налетел дождь. Окрестности затянула серая пелена. Ливень хлестал по заброшенным полям и выпасам с редкими, постоянно клонившимися к востоку деревьями. Когда Томас впервые попал в Бретань, то был благодатный край процветающих ферм, садов, мельниц и пастбищ, но война опустошила и оголила страну. Фруктовые деревья дичали без ухода, поля душили сорняки, на пастбищах не осталось скота. Если кто-то из местных и пытался взяться за крестьянский труд, то быстро бросал эту затею, ибо всех постоянно гоняли в Ла-Рош-Дерьен на фортификационные работы, а урожаи чаще доставались английским фуражирам. Если кто-то из бретонцев и заметил пятнадцать всадников, то наверняка постарался спрятаться, и Томасу со спутниками могло показаться, что они едут по безлюдной пустыне.

Запасная лошадь у них имелась всего одна. Конечно, стоило бы взять больше, поскольку на хороших конях ехали только фламандцы. Вообще-то лошади плохо переносят морские путешествия, и им требуется время на восстановление сил, но сэр Людвиг дал понять, что их плавание было необычайно быстрым.

— Проклятые ветры, ja? — Он помахал рукой и произвел свистящий шум, описывая силу ветров, которые перенесли коней в таком прекрасном состоянии. — Быстро, шертовски быстро!

У фламандцев имелись не только отменные лошади, но и отменное снаряжение. Ян и Питер щеголяли в прекрасных кольчугах-безрукавках, а сэр Людвиг поверх кольчужного хаубергеона на кожаной подкладке носил стальной нагрудник и набедренники с вертикальными полосами. На щитах всех троих отсутствовали какие-либо эмблемы, и лишь попону лошади сэра Людвига украшало изображение ножа с окровавленным клинком.

Он попытался истолковать этот геральдический символ, но для этого фламандец слишком скудно знал английский, и у Томаса осталось впечатление, что речь шла об эмблеме какой-то торговой или ремесленной гильдии из Брюгге.

— Никак мясники, — сказал он Робби. — Верно я понял, что речь о цехе мясников?

— Хреновы мясники сроду не воюют, разве что со свиньями, — отозвался Робби.

Шотландец пребывал в прекрасном настроении. Любовь к вылазкам и набегам была у него в крови, а в тавернах Ла-Рош-Дерьена он наслушался историй о том, что за дивная добыча дожидается смельчаков, рискнувших нарушить приказ Ричарда Тотсгема и отъехать от города дальше, чем тот разрешил.

— На севере Англии вся трудность в том, — поделился Дуглас с Томасом, — что все мало-мальски стоящее барахло упрятано за чертовски высокими, крепкими стенами. Мы прихватываем немного скота там и сям, а год назад я увел у лорда Перси прекрасного коня, но ни золотом, ни серебром там не поживиться. Нет ничего такого, что можно действительно назвать стоящей добычей. Сосуды для мессы все сплошь из дерева, олова или глины, а церковные кружки для сбора пожертвований на нужды бедняков еще беднее, чем сами чертовы бедняки. Ну а коли заедешь слишком далеко на юг, эти ублюдки будут поджидать тебя у дороги, когда станешь возвращаться домой. Терпеть не могу чертовых английских лучников.

— Я и есть чертов английский лучник, — напомнил Хуктон.

— Ты — другое дело, — сказал Робби и не покривил душой, ибо Томас ставил его в тупик.

В подавляющем своем большинстве лучники были сельскими парнями, сыновьями йоменов, кузнецов или бейлифов, лишь немногие происходили из семей ремесленников или торговцев, и, уж конечно, среди них не водилось выходцев из благородного сословия. А вот Томас умел читать и писать, знал французский и латынь и чувствовал себя уверенно в обществе лордов. Другие лучники уважали Хуктона и считались с его мнением. Сам Робби, хотя и мог показаться со стороны неотесанным шотландцем, был сыном дворянина и племянником рыцаря из Лиддесдейла, поэтому лучники, по его мнению, являлись низшими существами, которых в разумно устроенной Господом вселенной дозволялось убивать и топтать конем. Но Томас ему нравился.

— Ты, черт возьми, совсем другое дело, — повторил он. — И имей в виду, когда родные меня выкупят и я благополучно отбуду домой, то обязательно вернусь и убью тебя.

Томас рассмеялся, не слишком весело. Он нервничал и приписывал свой мандраж тому, что выступал в непривычной для него роли предводителя. Это была его идея, и именно его обещания и посулы привлекли большинство участников вылазки. Хуктон заявил, что поскольку Ронселет находится слишком далеко от английских крепостей, его окрестности не разорены грабежом. «Заберем ребенка, — пообещал он своим людям, — и грабьте сколько душе угодно, или, по крайней мере, пока враг не очухается и не организует погоню». Именно это обещание убедило воинов последовать за ним, и бремя ответственности за вылазку лежало на Томасе.

Еще Хуктона огорчало, что он нервничает, ибо это задевало его самолюбие. Ведь Томас мечтал стать командиром собственного отряда, каким был до ранения Уилл Скит, но разве получится толковый командир из человека, так переживающего из-за пустяковой вылазки? И все равно он беспокоился. Боялся, что не все предусмотрел, что по его вине все может пойти не так. По правде сказать, состав его отряда давал все основания для опасений, ибо, если не считать его друзей и присоединившихся в последний момент фламандцев, то были самые бедные и хуже всех снаряженные наемники из числа явившихся в Ла-Рош-Дерьен в поисках богатства. Один из них, задиристый ратник из западной Бретани, в первый же день напился вдребезги, и Томас обнаружил, что его кожаные баклаги наполнены не водой, а крепким яблочным вином. Хуктон продырявил оба бурдюка, после чего разъяренный бретонец бросился на него с мечом. Однако он был слишком пьян, в глазах у него двоилось, так что пары ударов — коленом в пах и кулаком по голове — вполне хватило, чтобы успокоить смутьяна. Томас забрал его лошадь, но самого задиру оставил стонать в грязи, а это значило, что теперь их стало четырнадцать.

— Это только на пользу делу, — добродушно заметил мессир Гийом.

Томас промолчал, приняв эти слова за насмешку. Ну что ж, и поделом ему.

— Эй, я не шучу! Ты лихо окоротил этого малого, а стало быть, сможешь призвать к порядку и всякого другого. Ты знаешь, почему из некоторых неплохих, храбрых людей получаются отвратительные командиры?

— Почему?

— Они хотят, чтобы их любили.

— А разве это плохо? — удивился Томас.

— Солдаты хотят восхищаться своими командирами, они хотят, чтобы командиры внушали страх, а главное, чтобы они вели своих подчиненных к успеху. Какое, черт возьми, отношение может иметь ко всему этому стремление понравиться? Оно, конечно, ежели командир хороший человек, его будут любить, а если нет, то не будут. Но запомни, если ты хороший человек, но плохой командир, тогда лучше тебе быть мертвым. Ясно? Я полон мудрости, — рассмеялся мессир Гийом. Ему могла изменить удача, его могли лишить владений и состояния, но он ехал сражаться, и это веселило его сердце. — Чем хорош этот дождь, — продолжил д'Эвек, — так это тем, что Блуа не будет ждать нападения. В такую погоду никто не кажет носу из дома.