Третий период, как мы полагаем, начался относительно недавно и был спровоцирован прежде всего ответом соседей и «партнеров» России на агрессивные шаги Москвы в 2008–2015 гг. Столкнувшись с серьезным сопротивлением внешнего мира, Кремль остановился в некоей нерешительности; проект «Малороссия» не был реализован, попытки поглощения Беларуси ничем не завершились, Евразийский союз не превратился в элемент проекции имперского влияния. В таких условиях основные усилия сместились в сторону операций по увеличению своего влияния на соседние страны через пропаганду и кибервойны; с 2015 г. отмечаются активные попытки вмешательства в избирательные кампании в США[929], Франции, Австрии и ряде других стран[930], формируются альянсы с ультраправыми националистическими партиями в Европе[931], развиваются агентурные сети и увеличивается число агентов влияния. Внутри страны быстро формируется открыто имперская идеология в рамках «посткрымского консенсуса»; «строительство империи» в информационном пространстве выступает своего рода компенсацией за реальные неудачи на этом фронте. Основной задачей, как может показаться, становится попытка убедить как самих россиян, так и весь мир в масштабах возможностей России по изменению глобального политического ландшафта; попытка, в которую сегодня оказываются непроизвольно втянуты и ведущие мировые политики, даже не замеченные в симпатиях к России[932]. Имперскость России мыслится прежде всего через призму представлений о ней, формирующихся как у россиян, так и у политиков, да и у обычных жителей других стран. В условиях перехода к этому третьему этапу имперскость начинает лучше всего отражаться не жесткостью политического режима или его готовностью к агрессивным действиям вовне, а продуцируемыми им в поистине гигантских масштабах фобиями и мифами.

Начнем с первых — причем с таких, которые сегодня, спустя 30 лет после распада Советского Союза, в относительно равной степени распространены как в политических элитах, так и в обществе.

Самой распространенной и значимой является, разумеется, фобия «распада страны». Она отражает сформировавшееся как в личном опыте миллионов людей, так и в мифологическом восприятии тех, кто не застал это время, ощущение катастрофизма происшедшего в 1991 г. События 1990-х гг. воплощают в себе два опасения — собственно ограничения государственного пространства, «своего» для каждого россиянина мира, и некоей более абстрактной смуты, падения авторитета власти, разрушения имперских авторитетов и предоставления общества самому себе. В годы имперского ренессанса в России постепенно была сформирована некая историческая цепочка событий, включавшая в себя, помимо 1991 г., еще 1917 г. и Гражданскую войну, а также давнюю Смуту начала XVII века. Крушение Российской империи было «канонизировано» как трагедия еще в 1990-е (одним из элементов этого стало перезахоронение останков Романовых в Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге в 1998 г.) и сохранило этот статус даже после того, как к власти пришли наследники ВЧК-ОГПУ — организаций, во многом уничтоживших дореволюционную элиту. Преодоление Смуты оказалось в центре внимания уже в 2000-е, когда Кремль объявил главным национальным праздником 4 ноября, легендарную дату изгнания поляков из Москвы. Все эти драматические стародавние события объединяет ряд общих черт: крах централизованной власти, разрыв исторической преемственности и сокращение территории государства. Превращение их в некий значимый смысловой ряд часто называют следствием декларируемого «консерватизма» нынешней власти и ее страха перед любыми социальными переменами, но мы считаем более важными сугубо имперские коннотации.

И в начале XVII века, и после 1917 г., и в 1991 г. Россия лишилась значительных территорий, потеряла важнейшие для себя провинции и (в первых двух случаях) потратила массу сил для имперской реконструкции. Всякий раз восстановление империи было далеко не очевидным. Распад ткани единого государства в 1917–1918 гг. был наиболее масштабным — тогда он затронул не только военным образом контролировавшиеся территории, но и поселенческую колонию: Сибирь на два года стала центром антибольшевистского сопротивления; появились Сибирская и Забайкальская республики[933], Приамурский земский край[934], а позже — просоветская Дальневосточная республика[935]. В 1991 г. перспектива «суверенизации» отдельных территорий в составе Российской Федерации также стояла достаточно остро[936] — и основной причиной ужаса, который это вызывало в Москве, было непонимание естественных границ «русской» территории, той метрополии, которая должна иметься у любой колониальной империи. Война с Чечней, «введение в правовое поле» Татарстана, неготовность признать языки народов России государственными в соответствующих республиках, искоренение федерализма — все это было порождено страхом не только элиты, но и «глубинного народа», «живущего в собственной глубине совсем другой жизнью»[937], снова остаться без «своей» страны.