– Того не ведаю, а сказывают – из каменьев. И люди в них жили, и хлеба не сеяли. Чудо великое, но, сказывают, верно то.

– Да как же оне?!

– Так и не сеяли. Оне по домам тем сидели: одне холсты ткали, други одежу с них шили, третьи обувку точали, а каки и железо ковали. За то и давали им хлебушка вволю да мясца на праздник.

– Это как мы с мерей меняемся, да? Откель же хлеба стока, чтоб кормить всех?

– Оттого-то и спортилось все – не по-божески зажили люди. На огнищах, считай, и вовсе сеять перестали: новины не поднимали, а с одного поля по многу годов кормились.

– Но так же не вырастет ничего!

– То-то – не вырастет! Мы-то после пала семя бросаем да землицу елкой причесываем, а оне… И говорить такое срамно! А оне ее, Матушку, взялись сохами резать, а то и плугами железными – дай, дескать, хлебушка!

– Да как же так, деда?!

– А вот так, паря! Малой ты еще про такое к ночи слу…

Дернулся спертый, задымленный воздух в землянке, зашипело в очаге разлитое варево. Рванул Лютя дверь так, что чуть петли ременные не порвал. Стоит на входе, пополам согнувшись, и внутрь, в темноту вонючую всматривается:

– Чо, псы, вечеряете?! Ага, дед Пеха – колдун старый, да примаки приблудные. А тама ктой-та, а? А ну, подь сюды!

Заметался Ганька, да куда тут денешься? Под лежак бы забиться, да уж поздно – скрал его княжий вой.

Немалая у деда землянка, да только меж лежаками в ширину полшага будет, а в длину – все три. Протиснулся Лютя внутрь, разогнулся – головой под крышу закопченную. Руку протянул и ухватил Ганьку за ухо:

– Поправь-ка лучину, дед: погляжу, не знакомый ли?

Склонился, всмотрелся в лицо конопатое, болью перекошенное, и оскалился радостно, крутанул хрусткое ухо мальчишки:

– А-а, гаденыш, сыскался-таки! Долгoнько я тебя…

И вдруг как толкнуло что Лютю, страхом-жутью как водой окатило – аж пот прошиб! Выпустил мальцово ухо воин и за черен меча ухватился: «Что такое?! Не чары ли?!»

Скрестил пальцы Лютя, махнул левой рукой: отвали, мол, нечистая сила, храни мя Перун со Святовитом! Только не помогло это: два глаза в упор на него смотрят, как буравом сверлят:

– Отпусти мальчишку, воин. И не трожь более. Отпусти и не трожь! Отпусти и не трожь! Внял ли? Отпусти…

Не поймешь: то ли человек говорит, то ли змей шипит, то ли мнится все это Люте. Может, и мнится, только ни слова сказать, ни рукой двинуть, а колени-то сами гнутся…

Сел на лежак Лютя, вдохнул-выдохнул, пот со лба вытер – кажись, миновало! Уф-ф-ф! Не пристало княжьему вою колдунов бояться – за ним Перунова сила великая. Все то же вокруг: очаг дымит, дед Пеха в углу сидит, да у той стены два примака притулились. Сих примаков Лютя за работой много видел: дерева валили и колья из них тесали. Он их и не бил еще даже – споро работали, старались. Один, сказывают, Варук, а другой, кажись, Коляной зовется, только не упомнить, который. Неужто, они на него морок навели?!

– Вы чо, погань вонючая, волхвовать вздумали?! С нечистью балуетесь? Да я вас…

– Достал этот парень окончательно! – прорычал примак слова непонятные и с лежака дернулся, но другим был удержан:

– Тихо, Коля! Сиди и не рыпайся!

– Не рыпайся?! Да это же палач, садист какой-то! Ты видел, как он баб плетью дерет?

– Ну, дерет… А то их собственные мужики не бьют? Я тебе в сотый раз повторяю: пришел в чужой мир – принимай его таким, какой есть, а не пытайся под себя переделать!

– Блин, Вар! Должна же быть элементарная (самая элементарная!) справедливость! Четыре зачуханных воина издеваются над целой деревней и хоть бы хны!

– Ты опять за свое! Давай потом, а? Молчи и не мешай: я и так его еле усадил!

Странны примаковы речи: только и понял Лютя, что седой востроносый – Варук, а второй – Коляна. И, кажись, не боятся они?!

– Тебя, воин, не Лютей ли кличут?

– Ну.

– Почто ж приперся без зову? Али чуров не боишься? – Варук кивнул в угол за очагом, где темнели деревянные лики.

– Да е… я ваших чуров смердячьих! А вас, червей наземных, тута и закопаю всех – с деревяхами вместе!

Осекся Лютя под взглядом чужим да на лежак опять плюхнулся: «Ну, точно – волхв!»

– Тихо, паря!

– Да я!!..

– Остынь, говорю! Не смерды мы, понял? И не волхвы!

– Ща, сказывай! Сказывай, что ты княжий вой!

– И не воины мы. Верю, невнятно тебе се: здесь у вас никого и нет больше. Знать, не слыхал ты, что в краях дальних люди разно живут. Там не тока смерды да вои, а и всякие люди бывают.

– Брешешь все! От веку так было: князи, вои да смерды. А промеж них волхвы-колдуны поганы ходют.

Вновь второй примак голос подал:

– Ошибаешься, парень. Когда-то давно никаких князей и воев не было и в помине. Все хлеб сеяли, зверя-рыбу ловили. Я думаю, что князья ваши пошли от деревенских старейшин: кто поумней да пошустрей других под себя подмял, а потом и вовсе перестал сам работать. А воины, наверное, сначала были сыновья и зятья этих старейшин, а потом стали в дружину и других мужиков брать, кто покрепче. Так что вы со смердами одной крови, и нечего над ними издеваться!

От безумной той речи у Люти аж дыханье сперло, слова сказать не может, только ртом, как рыба, хлопает:

– Ах ты!..

– Что, языком подавился? А еще, я думаю, когда народу на земле становилось много, начинались ссоры и распри. Селище с селищем начинали делить угодья. Или появлялись какие-нибудь внешние враги – степняки, например. Тогда народ – те же смерды – выбирали мужиков покрепче, давали им еду послаще и коней получше, чтобы они с соседями разбирались или от чужаков обороняли. А те, кто такими ватагами командовал, стали со временем князьями. Много воды, наверное, с тех пор утекло: князья с дружинами давно позабыли, что должны на самом деле о смердах заботиться и охранять их!

Зашелся криком Лютя, заорал, слюной брызгая:

– Врешь!!! Врешь все, клятый волхв!!! Сколь есть Перун да Сварог, не бывало такого!! Князи от конинга великого род свой ведут, а вои – от дружины его!!

– Откуда ж тот конинг взялся? С неба упал, что ли?

Не силен Лютя в мудреных сказках, потому и смутился чуть, и кричать перестал:

– Ну… Про то любой отрок в дружине ведает: конинг сей от полночи пришел – от воды, где земля кончается! Как звали, тока, запамятовал…

Задумался воин, затылок поскреб и вдруг… откинулся к стене и захохотал, топая ногами и хлопая себя по ляжкам! Отсмеялся, слезу утер рукавом:

– Ой, не могу! Ой, уморил! Ну, распотешил, бродяжка!..

– Чего ржешь-то? Дурак, что ли? Что я смешного сказал?! – насупился примак.